Национальность – одессит (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

Метрах в ста от пограничного пункта стояли извозчики, которые дружно заорали на русском языке с легким болгарским акцентом:

— Парканы полтинник, Тирасполь рубль!

Я выбрал двухместные дрожки с молодым и на вид резвым коньком, показал извозчику — пожилому длинноусому мужику в черной овечьей папахе и черной кожаной жилетке поверх желтовато-белой рубахи с коротким рукавом — серебряный рубль с гербом СССР и пожеланием пролетариям всех стран соединяться на аверсе и двумя гомосеками, которые куда-то шли в обнимку, на реверсе, сказал:

— Тираспол, бистро-бистро, — и продемонстрировал еще и двадцатикопеечную серебряную монету, на которой сладкая парочка не поместилась.

— Да, быстро-быстро! — согласился болгарин и, действительно, погнал сперва от души, а затем постепенно перешел на легкую трусцу.

На поезд «Тирасполь-Одесса» мы успели, поэтому извозчик получил заветный двугривенный сверх запрошенной платы. Вагоны все были одного класса — с жесткими деревянными скамьями, по одну сторону по ходу поезда, по другую наоборот. Пассажиров было много и все с баулами, узлами, корзинами, клетками, в которых везли фрукты-овощи и кур, уток, гусей и кроликов на продажу. Мужики курили, бабы гомонили без умолка, птицы кудахтали, крякали, гоготали — в общем, все прелести советской железной дороги. Ехать было всего три часа, потерплю. Я сел на первую скамью по ходу поезда рядом с открытым окном и начал читать книгу на немецком без словаря. Так интереснее учить язык. К тому же, быстро читать Кафку опасно, потому что слишком глубоко погружаешься в немецкое нутро, тревожишь злых древнегерманских духов. Наверное, поэтому многие произведения (или камлания⁈) остались незаконченными. Попутчики заглядывали в книгу, замечали латинский шрифт и теряли ко мне интерес.

Кто-то из них, видимо, что-то шепнул мусору в черной фуражке с красным околышком и черной форме, потому что тот рванул ко мне и, стараясь быть грозным, потребовал:

— Гражданин, ваши документики!

— Бонжур, месье! — поздоровался я, показал жестом, что не понимаю его, после чего дал лист бумаги с текстом.

Русские, никогда не бывавшие заграницей, особенно малообразованные, при общении с иностранцами начинают лебезить или грубить и при этом чувствуют себя неловко, из-за чего стараются сократить контакт, не потеряв при этом лицо.

Прочитав, он менее строго, явно сдавая назад, задал вопрос:

— Паспорт есть?

— Паспо́рт? — переспросил я, сделав ударение на последнем слоге.

— Да, паспорт, — подтвердил он.

Дал ему полюбоваться своим швейцарским. Фотография там была большая, хорошего качества и, главное, на ней я был очень похож на себя, что случается, по моему мнению, очень редко.

— Ладно, иди, — вернув мне документ, сказал милиционер.

Я с последними пассажирами поезда «Тирасполь-Одесса» зашел в здание вокзала, где остановился перед расписанием поездов, которое стало намного короче. Меня интересовали пригородные. В Каролино-Бугаз ходили два, утром и вечером.

Предполагал, что на привокзальной площади не будет ни одного извозчика, что придется ждать, когда подъедет какой-нибудь, но, к счастью, ошибся. Был один, причем знакомый. Он прикорнул, попустив вожжи. Возраст брал свое.

— Спишь, Павлин⁈ — произнес я строго.

— Извиняюсь, барин, сморило! — пробормотал он спросонья, потом уставился на меня, как и привидение, и вскрикнул: — Барин! Вы вернулись⁈

— Не кричи, — тихо и строго молвил я, садясь в пролетку. — Едем в «Бристоль».

— Там теперь не гостиница, а конторы какие-то, — сообщал Павлин. — Отвезу вас в «Пассаж».

— «Пассаж» так «Пассаж», — согласился я.

Когда отъехали от вокзала, он спросил:

— Насовсем вернулись, барин?

— Нет, по делу приехал на несколько дней. Я теперь чужой здесь, в товарищи не гожусь, — ответил я и сам поинтересовался: — Как пережил революцию?

— Сын старший погиб, григорьевцы расстреляли, потому что у французов при штабе служил, возил господ офицеров. Остальные все живы пока, — рассказал он, не оборачиваясь.

— Смотрю, лошадь у тебя новая, — заметил я.

— Моего Гнедка забрали петлюровцы, и я без дела долго сидел, подрабатывал сторожем, а три года назад, когда разрешили извоз, купил этого. Как вы посоветовали, припрятал до войны золотые червонцы на черный день. Вот и сгодились. Скоро внук подрастет, ему передам, — поведал Павлин.

— Не делай это, сам вози, пока сможешь, а потом продай и обменяй бумажки на золото или серебро и припрячь, пригодятся. Внук пусть идет на железную дорогу работать. Там у него бронь будет, на войну не заберут, — посоветовал я.

— Опять война будет⁈ — горько воскликнул извозчик.

— В июне сорок первого начнется и продлится четыре года. Одесса под немцами будет года три, точно не помню, — предупредил я.

— Эх, бог наказывает нас за грехи наши! — с горечью сделал вывод Павлин.

Внешне Одесса не изменилась. Те же дома, деревья, горлицы. Разве что вывески поменялись и люди одеты проще, беднее, как для центра города. Улица Дерибасовская теперь называлась Лассаля, а Преображенская — Льва Троцкого. Альпинистский ледоруб еще куют. На вывеске над входом в гостиницу по обе стороны названия были нарисованы красные звезды.

— Постой минут пятнадцать. Если не выйду, уезжай. Жду тебя завтра в девять утра, — распорядился я, заплатив Павлину серебряный рубль.

Эту монету с педиками мне было легче отдавать, чем двугривенный.

Роспись на стенах в фойе осталась прежняя, пусть и потускневшая и кое-где обсыпавшаяся, а вот мебель заменили всю на ширпотреб. Даже стойка портье имела новую столешницу из сосны, а не из красного дерева, как раньше. За ней стояла девица с короткой стрижкой, без макияжа, хотя ее невыразительное лицо требовало, как минимум, помады, одетая в белую кофточку с простеньким кружевным воротником.

— Здравствуй, товарищ! — поприветствовала она. — Хочешь остановиться у нас? Предупреждаю: остались только дорогие номера.

— Здравствуй, товарищ красавица! Мне как раз такой и надо — одноместный дорогой. Но сперва ответь, иностранцев поселяете? — задал я вопрос.

— Конечно, — ответила она. — А почему спрашиваешь?

— Потому что являюсь гражданином Швейцарии, — произнес я, положив паспорт на стойку. Заметив испуг в ее глазах, проинформировал: — Эта страна в войне не участвовала, как и я. Переехал туда из России по работе в июне четырнадцатого года, как раз перед самым началом.

— А кем работаешь? — полюбопытствовала она.

— Профессор химии, — признался я.

— А-а, тогда живи у нас, — облегченно произнесла девушка. — Тебе дать самый дорогой номер за рубль десять копеек?

Я согласился, сдержав улыбку. Знала бы эта простушка, сколько стоил здесь номер до революции. Мальчишек носильщиков не было, пришлось самому нести саквояж. Ожидая лифт, заметил, что девушка-портье звонит куда-то по телефону. Судя по тому, что смотрит на столешницу, где лежал мой паспорт, который пришлось оставить до утра по ее требованию, докладывает куда надо.

Самый дорогой номер оказался всего лишь одной из комнат бывшего люкса. Дверь в соседние замуровали, но сделали еще одну в санузел, чтобы им могли пользоваться по очереди постояльцы двух номеров, закрывая изнутри ведущую во второй. На мое счастье соседний пока пустовал. По советским меркам площадь моего номера великовата для одного постояльца. Скоро в нем будет три, а то и четыре кровати. Социализм — он ведь для людей, а их слишком много, на всех гостиниц не хватает.

179

Утром место за стойкой занимал молодой мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и полным отсутствием актерских данных, который, ответив на мое приветствие и стараясь не смотреть на меня, положил на стойку паспорт и немного громче, чем надо, произнес:

— Ваш документ, товарищ швейцарец.

Наверное, чтобы расслышал невзрачный тип, который сидел в матерчатом кресле и делал вид, что читает газету «Известия» и абсолютно не замечает меня. Я бы, действительно, не обратил на него внимания, если бы не прочитал в молодости вагон и маленькую тележку советских ро́манов о ловле полчищ вражеских шпионов, которые поджигали скирды соломы, чтобы обрушить экономику советской страны. Делая вид, что не подозреваю о слежке, вышел на улицу.