Внедроман. Полная версия - Алексей Небоходов
Михаил вдруг осознал, что давно перестал быть хозяином своей жизни. Он стал пешкой, которой позволили зайти слишком далеко. Эта мысль заставляла его просыпаться по ночам и долго лежать, глядя в потолок, слушая беспокойное дыхание Ольги. Осторожно, чтобы не разбудить её, Михаил вставал, выходил на кухню, наливал холодную воду и пил маленькими глотками, пытаясь заглушить растущее чувство безысходности.
С каждым новым фильмом, которые прежде давали ему радость и тайное удовлетворение, его влияние и свобода истончались. Люди, ранее помогавшие со съёмками и премьерами, теперь избегали его. Кассеты забирали незнакомцы в серых костюмах. Михаил понимал, что он уже просто вывеска, которую скоро заменят.
Тогда в его голове впервые мелькнула мысль об эмиграции – от которой он поспешил отмахнуться. За пределами Союза существовала другая жизнь – яркая, смелая, не боящаяся чужих глаз и ночных звонков. Михаил видел её на фотографиях, слышал о ней от осторожных рассказчиков и ощущал её запах в пачках западных денег, полученных от партнёров. Постепенно эта мысль перестала быть лишь мимолётной и тихо разъедала его изнутри.
Вечерами, когда Серёжа уходил в свою комнату, а Ольга засыпала перед телевизором, Михаил открывал потрёпанный блокнот и внимательно изучал адреса, записанные в Париже. Пересчитывая спрятанные деньги, он осознавал: это уже не просто накопления, а билет в другую жизнь. Но стоило мысли об отъезде стать конкретной, Михаил цепенел, вспоминая Ольгу и Серёжу, и холодную уверенность тех, кто следил за каждым его шагом.
Был ещё страх – животный и неистребимый, преследовавший каждого, кто переступил границу дозволенного. Страх, от которого нигде не скрыться. Бежать от КГБ – значит бросить вызов системе, равнодушной и безжалостной, умеющей ждать и не прощающей тех, кто играл по своим правилам.
Всё происходящее странно напоминало ему двадцать пятый год – не цифровой, а удушающий и вертикальный. Те же лица с вежливым безразличием, те же беседы без угроз, те же молчаливые наблюдатели. В восемьдесят третьем году власть выглядела как кабинет с засаленной скатертью и портретом на стене, в двадцать пятом она пряталась за фасадами выставок и форумов.
В обоих случаях она хотела одного – чтобы никто не мешал. Михаил вдруг понял, что пересёк не время, а замкнутое кольцо. Оно вновь сомкнулось, и он снова оказался внутри, теперь уже с двумя жизнями за плечами и знанием, что систему нельзя обмануть – её можно лишь обогнать или исчезнуть раньше, чем она поставит крест на тебе.
Идея эмиграции становилась навязчивой. Михаил мечтал оказаться там, где никто не спросит о прописке и трудовой книжке, где нет дружинников и милицейских патрулей, где можно вновь почувствовать себя живым.
Понимание того, что обратного пути нет, пришло внезапно – ночью, когда очередной звонок в дверь оказался ошибкой соседа, но Михаил уже стоял за дверью с дрожащими пальцами, тихо проклиная себя за слабость. Именно тогда он решил: пора закончить этот нелепый фильм и начать другой – рискованный, свободный, но полностью свой.
Вечером Михаил позвал к себе Алексея и Сергея. На кухне было тихо, почти интимно. Радиоприёмник приглушённо передавал «Голос Америки», голос диктора пробивался сквозь помехи с удивительной ясностью, не допускающей двойных смыслов. На столе стояла бутылка дорогого армянского коньяка – последнее, что Михаил хранил на особый случай, и три маленькие рюмки, аккуратно наполненные до половины.
Они долго молчали, каждый ждал, что другой скажет первым и снимет напряжение. Алексей сидел прямо, задумчиво крутя в пальцах крышечку от коньяка. Сергей смотрел в стол, будто ища в полировке ответы на вопросы, которые ещё не прозвучали.
– Жмут? – нарушил молчание Алексей и снова налил себе, крепко сжимая рюмку.
Михаил пожал плечами, не желая говорить то, что и так было очевидно. Отхлебнув коньяка, он задержал напиток во рту, пытаясь почувствовать его вкус, но ощутил только горечь тревоги.
– Как будто не знаешь, – тихо сказал Михаил, едва улыбнувшись и взглянув на Сергея. – Дело уже не в том, жмут или нет. Они не жмут, они тихо убирают, как ненужные фигуры.
Сергей поднял глаза – усталые, потускневшие за последние месяцы.
– Я ведь говорил, Миша, это до добра не доведёт. Мы не в Голливуде, здесь каждый второй режиссёр, а каждый первый – цензор. Зачем было гусей дразнить?
Алексей фыркнул, откинувшись на стуле, и с лёгкой иронией посмотрел на Сергея:
– Давай ещё выясним, кто кого дразнил и почему мы не в Голливуде. Ты ещё вспомни, как тебя уговаривали камеру держать, чтобы плёнку в проявитель не уронить. Михаил не гусей дразнил, а мёртвых будил. И не его вина, что мёртвые вдруг глаза открыли и осмотрелись.
Сергей скривил губы, хотел возразить, но махнул рукой и снова уставился в стол.
– А как же мы? – негромко спросил он.
Вопрос повис в воздухе тяжёлым облаком, мешая ответить, но и молчать дальше было нельзя. Михаил внимательно смотрел на друзей, видя в их глазах свою собственную тревогу. Вопрос был глубже денег, фильмов и их личной судьбы – он был о жизни, которая вдруг превратилась в плохо поставленную пьесу с заранее прописанными ролями для всех, кроме одной – финальной.
– Если я уйду, как думаете, они остановятся? – медленно произнёс Михаил. – Или продолжат, пока не зачистят всё полностью? Меня уберут, а вам что, медаль за примерное поведение? Система и не таких жевала и выплёвывала.
Алексей налил всем ещё по рюмке, поднял свою и протянул Михаилу:
– Слушай, Миша, мы ведь с самого начала знали, куда лезем. Это не киностудия детских фильмов. Мы придумали свои правила, а теперь нам по ним и отвечать. Теперь поздно удивляться, что правила вернулись обратно. Свобода дорого стоит – сам говорил. Вот нам и выставили счёт.
– Да, дорого, – горько усмехнулся Сергей. – Только платить одному не хочется. А нас спросят. Не сейчас – позже, но спросят обязательно.
– А вы не устали? – Михаил посмотрел на друзей. – Не надоело каждую ночь ждать звонка или стука в дверь, гадать, кого возьмут первым? Это разве та свобода, которую мы хотели?
– Может, не та, – согласился Алексей, разглядывая на свет янтарную жидкость в рюмке. – Но это была лучшая свобода, которую мы могли позволить себе здесь. А ты теперь куда? В Париж, Америку? Думаешь, там не найдут? Думаешь, там тебя кто-то ждёт?
Михаил откинулся на стуле, медленно прокручивая рюмку в пальцах. Алексей был прав: никто его там не ждал. Но оставаться здесь становилось невыносимо. Выбор был не между хорошим и плохим, а между плохим и невыносимым. И
