Трудовые будни барышни-попаданки 4 (СИ) - Дэвлин Джейд
Конечно, обо всем этом я думала на ходу. Федю Апраксина отвели в ближайшую гостиную. Лиза проявила самостоятельность — принесла короб с медикаментами. Следом потянулась толпа зрителей, включая прислугу и учеников моего училища, не присутствовавших на обеде. Среди них, кстати, мелькнул Степа — молочный брат Лизоньки. Последний год-два он был с дочкой если не в ссоре, то в неладах. Смешно — похоже, ревновал к другим мальчишкам, особенно к Павлуше. Потому-то даже сегодня демонстративно не стал отпрашиваться с занятий, хотя Лизонька его и приглашала.
Вот и сейчас посмотрел из-за дверей, убедился, что с Лизой все в порядке. И протолкался через толпу обратно.
Ладно, потом займусь этой детской психологией с дружбой и ревностью. Сейчас главное — Федя.
Я сразу поняла, что раздевать ребенка полностью не надо: брюки не порезаны, так что ноги в порядке. Но разоблачиться до пояса ему пришлось, несмотря на новую серию смущений-извинений маменьки, мол, так плохо, так не принято. Тут уж я на правах хозяйки повысила голос, чтобы донести не столько до Лизаветы Николаевны, сколько до зрителей, столпившихся в дверях: плохо — это когда в теле ребенка застрянет осколок, его обнаружат с запозданием и рана загноится.
— Ох, баловник бедненький, — заохала Павловна, не слишком вежливо растолкавшая благородных зевак и ставшая моей ассистенткой вместо дочери, которая деликатно отвернулась. Все же «санитары мы с Тамарой» — это XX век, эпоха модернизации, когда уже сложился институт сестер милосердия. Пока что не будем уж так смущать столичную элиту, ей хватило созерцания девчонки, что каталась на доске с двумя колесами. Кстати, следом, хвостиком, неслись только мальчишки — юные барышни к самокату приблизиться не решились.
Мысли неслись в голове ласточками, а мы с Павловной занимались делом. Извлекли несколько осколков из ранок, убедились, что ни один не остался. Для обработки я использовала и йод, и зеленку. В результате лицо Феди приобрело облик импрессионистского полотна. Из-за йода пациент слегка охал и ойкал, а Павловна ворчала:
— Больно, да? Не озоровал бы, да и не болело бы!
Я не возражала против такой причинно-следственной связи, но сказала Лизавете Николаевне:
— Пока ребенок не поправился, нельзя его наказывать. Даже ругать не надо, пока пятнышки не сойдут!
Маменька слегка напугалась, а я понадеялась, что своей хитростью избавила Федю от последующих неприятностей. Ведь, даже судя по шепоту зевак из-за двери, они больше обсуждали ценность уничтоженного зеркала, чем травмы юного самокатчика.
Увидев, что первая помощь оказана успешно, Павловна обратилась к зрителям:
— А вы чего рты раззявили? Кто посуду убирать будет, кто за домом смотреть⁈
Адресовалось это, конечно, слугам. Но и кое-кто из господ решил, что настала пора вернуться в гостиную.
Оставался еще один важный вопрос. Увы, прояснить его я не смогла. Сквозь поредевшую толпу пробилась кухарка Маша.
— Вот горе-то, — быстро произнесла она, поглядев на зелено-коричневого Феденьку, и быстро сказала: — Эмма Марковна, беда случилась! Простите за недогляд!
— Что еще стряслось, милая? — вздохнула я и шагнула в сторону. Что за еще одна беда посетила мой дом? Кто-то из прислуги облился кипящим маслом, порезался ножом?
— Вы, Эмма Марковна, повелели щеколад из синего шкапа вынуть, который в брусочки завернут, а я смотрю — в ларе восьми свертков недостает, — тихо произнесла Маша, едва мы отошли от Феди и маменьки.
Я выдохнула и в ускоренном режиме произнесла привычную уже за десять лет благодарственную молитву. Хоть тут все живы и целы.
— Маша, шоколад, должно быть, взяла Глафира. Почему не обратилась, когда гости уйдут?
— Эмма Марковна, — потупила очи Маша, — вы же сами всегда говорите: если горе-беда, надо немедля сообщать.
Сказала не то чтобы с укором, но с явной печалью: вы же правило установили, я ему последовала, и вот…
— Благодарствую, милая, — произнесла я, — найдется шоколад. А теперь ступай.
После чего обернулась к Феденьке и маменьке, чтобы узнать наконец-то, что за дядя попросил ребенка скатиться на самокате. Но мамаша успела увести юного пациента, видимо опасаясь, что фаза моего милосердного помутнения закончится и я войду в привычный — привычный для нее — образ хозяйки, возмущенной утратой ценного предмета.
Шоколад, значит, пропал… да не простой, а тот, что был предназначен для особого дела. Вот уж не думала я когда-то, записавшись на мастер-класс для пенсионеров, что самодельные шоколадные конфеты так пригодятся мне в прошлом. А оно вон как вышло-то… Пока, правда, больших денег с этого чуда нет. Только потому, что производство в самом начале. Но ажиотаж в высшем свете Петербурга нарастает, словно снежный ком.
Все дело в том, что в XIX веке шоколад был еще далек от своей современной формы. Популярным был горький и крепкий напиток, изображенный на картине Лиотара, им наслаждались избранные. Но я знала секреты будущего: про технологии голландской обработки какао, которая делала шоколад более мягким и приятным на вкус, про швейцарский метод конширования, придающий шоколаду тонкую текстуру и гладкость. Вспомнила же! Правда, без имен изобретателей, зато с примерными датами, о которых нам рассказывали на мастер-классе. Я собиралась намного опередить этих господ и снять шоколадные сливки.
Все просто на самом деле. Три столпа: обработка бобов щелочью, пресс для отжима какао-масла, сухое молоко. И вуаля. В этой истории не будет концерна «Нестле» и швейцарского шоколада. Будет Русский Шоколад. Единственный и неповторимый!
* * *Инцидент с разбитым зеркалом и последующей медпомощью виновнику оказался финальным, хоть и незапланированным аттракционом этого дня. Гости понемногу собирались в дорогу. Петербург не Нижегородская губерния, оставаться на ночь не принято, да я и не раз достаточно вежливо давала понять, что такой опции в Новой Славянке не предусмотрено.
Конечно, кое-кто останется — умница-мальчишка, исключенный из кадетского корпуса, и сибирский чиновник. Парню — учиться, а к чему пристроить толкового, пусть и неуживчивого правдолюбца, пойму завтра.
Солнце за окном садилось, остатки светских разговоров напоминали кучки угольков в костре, прижатых друг к другу и рдеющих с еле заметными язычками пламени.
К одному из разговоров я прислушалась.
— Уж не знаю, Алексей Федорыч, горевать мне или радоваться. Вольдемар-то мой, Володенька, сошелся с тайным обществом. Хорошо, что оно без карт, без больших кутежей — трезв, как ни увижу. Вот только не говорит, для чего общество это.
— Ежели не говорят, Аглая Степанна, значит, фармазоны это, — ответил пожилой гость, прибывший рано и продуктивно освоивший столик с моими настойками. — Не удивлюсь, если там у них свои обряды и обеты, вроде церковных, только наоборот. Убий, укради, прелюбу сотвори, отца-мать не почитай…
— Что вы, Алексей Федорыч, — возразила гостья, — меня он вполне почитает. А как-то говорил младшему Коленьке — тот в кадетах, — что их союз вроде немецкого «Тугендбунда».
— «Тугендбунд», «Тугендбунд», а уж, проштите, Аглая Штепанна, у наш вше на обычный бунт перешьется, — прошепелявила графиня Энгельгардт, ставшая свидетельницей разговора. — Уж поверьте штарухе.
Я не стала вмешиваться в разговор, тем более гости собирались. Но согласилась с графиней.
Тайные общества стали причиной еще одного требования к гостям Новой Славянки: не обсуждать планы перемен российского правления.
— Вообще-то, — однажды сказал Миша, обсуждая беседу милых молодых офицеров, после которой мы и ввели это правило, — знаешь, Мушка, на что они наговорили?
— На ссылку в Сибирь с обязанностью убрать весь снег? — вспомнила я старую телевизионную комедию.
— Ближе к истине, чем ты думаешь, — серьезно ответил муж. — Я ведь только что стал свидетелем разговоров о покушении на особу государя-императора, а доносить не собираюсь. И здесь очень большое пространство для юридического маневра: от «не заметят» до каторги-ссылки.
