Спасти кавказского пленника (СИ) - Greko
Лермонтов задумался.
— Вы полагаете, что это недостаточное объяснение, — улыбнулся я. — Про ваше место в русской литературе я могу болтать, что вздумается. А про портрет мог узнать каким-то образом.
— Соглашусь, — кивнул Михаил Юрьевич.
— И как же мне доказать?
— Чем я заслужил такое, как вы говорите, место в русской литературе?
— Ну, например, вы станете автором первого в русской прозе социально-психологического романа…
Вот тут-то у Михаила Юрьевича глаза чуть расширились.
— Вы не поняли термина… — останавливаться смысла уже не было. — Попробую по-простому. Роман об обществе и личности с ее внутренним миром, полным противоречий. Я говорю про «Героя нашего времени».
Лермонтов не выдержал. Вскочил с кресла. Повернулся боком. Положил руки на перила террасы.
— Признаться… — задышал часто. — Год назад я начал над ним работу, вдохновленный «Онегиным». И придумал имя героя, Печорин. Онега и Печора — это же созвучно, не правда ли? И кавказские впечатления меня наполняют… Истории местных жителей. Яркие образы… Вы знали о черкесском вожде по имени Казбич? Пять лет назад он с большой шайкой горцев потрясал Кубань. Мне о нем рассказала в Ставрополе генеральша Лачинова.
— Простите, если напугал.
— Нет, нет. Не напугали. Но поразили.
Лермонтов успокоил дыхание.
— Что значит, воспитывались на моих произведениях?
— Тут просто. Во всех школах России ваше творчество — предмет обязательного изучения. Нужно знать наизусть ваши стихи. Например, «Бородино», «На смерть поэта». Да и не только в России. Ваши произведения переведут на многие языки мира. Ваши книги будут издаваться миллионными тиражами. В вашу честь будут названы тысячи улиц по всей стране и установлены сотни памятников.
Лермонтов посмотрел на меня. Улыбнулся. Опять сел в кресло.
— Улицы? Памятники?
— Да.
— Что ж, даже с Александром Сергеевичем сравняюсь? — опять прищурился.
Я засмеялся.
— Тут вот какое дело, Михаил Юрьевич. Страна поделится, практически напополам. Половина за Александра Сергеевича, половина за вас, как за любимого поэта.
— А вы?
— Уж, извините, — я развел руками, — я за Александра Сергеевича. И, наверное, в первую очередь не столько за то, что больше люблю его стихи, а уж о «Евгении Онегине» и говорить не приходится. Просто, согласитесь, именно ему мы обязаны тем, что он создал современный русский язык. Но, и я говорю вам это не в утешение, я также знаю и ваши стихи наизусть. А уж ваш «Герой» мною перечитывался десятки раз.
— Да, Про Александра Сергеевича не поспоришь. А «Онегин»… Можно только одну такую вещь написать и уже не заботиться о своем следе. Ах, как же глупо он погиб!
— И от чьей руки? — вспыхнул я. — Лягушатника, прохвоста, пройдохи, недоумка…
— Лягушатник? — Лермонтов остановил поток моих справедливых оскорблений.
— Так называем французов, когда хотим их унизить или оскорбить. Или в шутку, с иронией.
— Лягушатник! — Лермонтов рассмеялся. — Забавно.
— Ну, да. Что ж, убедил вас, Михаил Юрьевич?
— Более чем. Даже не знаю, о чем бы вас расспросить про будущее.
— Не стоит.
— Отчего же? Ведь, любопытно.
— Простите, не расскажу. Не стоит. У вас, как мне кажется, есть более значительные беседы, чем со мной.
— Это с кем же? — удивился Лермонтов.
— С Господом. Думаю, вы напрямую общаетесь с ним. Разве не так? Когда вы пишите… Как это происходит? Как может человек, которому от роду всего лишь двадцать с небольшим так писать?
— Талант, говорят… — пожал плечами Лермонтов.
— И только?
Лермонтов грустно усмехнулся, посмотрел на меня.
— Да, может вы и правы. Сам иногда не понимаю, как это происходит. Сажусь, начинаю писать. Думаю, что напишу сам. А в голове уже звучит голос. И уже рука подчиняется этому голосу. Пишу под диктовку. Знаете, Коста, этот голос почти не умолкает. Даже сейчас, разговаривая с вами, он создал у меня в голове с десяток образов, наблюдений, новую сцену с дурацким ковром и удачную рифму к нескольким словам.
— Тяжело, верно, такое испытывать? Или…
— И тяжело. И в то же время нет, наверное, ничего, что сравнилось бы с тем наслаждением, которое ты испытываешь, когда напишешь что-нибудь этакое… Признаюсь, хочется иногда, чтобы голос замолчал. Дал покоя. А, с другой стороны, понимаю, что будет мне страшно, когда он перестанет со мной разговаривать и диктовать.
Лермонтов вздохнул.
— Поэтому и открылся вам, — я несмело улыбнулся. — Никому другому не помыслил бы. А вам с легкостью. Знал, чувствовал, был уверен, что не испугаетесь, не сочтете за сумасшедшего, шарлатана. Удивитесь — да. Но не более.
— Почему были так уверены?
— Михаил Юрьевич, вы с Господом на короткой ноге! Что вам какой-то пришелец из будущего? Эка невидаль!
Рассмеялись.
— Признаюсь, сперва я принял вас за Люцифера, демона тщеславия и гордыни. Но вы так спокойно говорите о Господе… Вы Ангел? Тот самый шестикрылый⁈ Пушкин не придумал?
— Я живой и смертный человек. А такой пророк, как вы, в нем не нуждается!
Лермонтов вздрогнул. Легкая дрожь прошла по его телу, хотя прохладный ветерок с гор не проникал на террасу.
— Пророком себя не считаю. Минутные озарения, не более… Ну, хорошо. Коль не хотите рассказывать про ваше будущее, скажите, хоть, как вас угораздило попасть сюда? Из какого времени, года?
— Из 2003…
— Ух, ты! — Лермонтов покачал головой. — Это мне уже в вашем времени…
— 189 лет.
— Многовато! — улыбнулся Лермонтов. — Не доживу!
Опять рассмеялись.
— Ну, и как вас из 2003 сюда забросило?
— Не сюда. Да, в общем, история… Пошел почтить память прапрадеда. Драка. Дали камнем по голове. И очнулся в Константинополе. Год назад. Как раз в этом теле, принадлежавшем моему пращуру. Вот с тех пор и хожу по свету.
— Вот, что, верно, тяжело!
— Было поначалу, Михаил Юрьевич.
— Что ж сейчас? Смирились?
— Нет. Не смирился. Принял. Это же тоже Божий промысел. Значит, так нужно. Зачем же мне сопротивляться? Знаете же хорошее правило?
—?
— Делай, что должно, и будь что будет!
— Да. Хорошее правило, — кивнул Лермонтов. — И все-таки, даже пусть вы приняли. Но другое время. Нравы. Неужто, и это легко дается?
— Не мне вам говорить, что человек — существо поразительное. Быстро привыкает к обстоятельствам, если хочет выжить. А, кроме того, как вам это не покажется странным, мне очень нравится быть именно здесь!
— Покажется странным, — признался Михаил Юрьевич. — Почему?
— Я в том времени был рохлей. Во многом сомневался. Многого, что было нужно, избегал. А здесь стал настоящим мужчиной. Я делаю, принимаю решения, отвечаю за свои поступки. Да и потом… — я улыбнулся.
— Вы вошли во вкус войны, и отныне любые другие удовольствия вам кажутся приторными…
На террасу вышел Савва.
— Миша, пора!
— Да, да. Иду. Минутку.
Савва подошёл ко мне. Обнял.
— Надолго у нас?
— Увы. Нужно ехать дальше.
— Бог даст, свидимся еще, Коста. Всегда будем рады.
— И я.
— Ну, прощай, тогда!
— Прощай, Савва!
— Мы на улице подождем, — сказал Савва Лермонтову, покидая террасу.
Михаил Юрьевич встал.
— Как бы мне хотелось с вами еще поговорить, Коста. Поразительно: я обещал себе не заводить в Пятигорске новых знакомств. А тут такая встреча! Однако…
— Да. И мне хотелось бы продлить знакомство.
— Ну, что ж…
Лермонтов вдруг задумался.
— А вы же знали, как погибнет Александр Сергеевич?
— Конечно.
— И не предупредили⁈ Не сделали попытки⁈
— Пытался поначалу.
— А потом?
Я молчал.
— И вы знаете, когда и от чего умру я, — Лермонтов грустно усмехнулся.
— Да, знаю, Михаил Юрьевич.
— Не скажете?
— Нет.
— Почему?
— Там, — я указал пальцем вверх, — все записано. На все воля Божья. Не мне вмешиваться в его промысел.
— Что ж… Пожалуй, вы правы. С меня достаточно и того, что вы мне уже рассказали про книги, улицы, памятники. Человек и привыкает ко всему, и тщеславен, — усмехнулся — Мне это отрадно сознавать.
