Блондинка с розой в сердце (СИ) - Федин Андрей Анатольевич
Бросилось в глаза полное отсутствие рекламы в метро (увидел лишь нацарапанные на поручнях надписи). Вместо смартфонов нынешние пассажиры держали в руках книги и газеты. Кто-то читал уже стоя на ступенях; но большинство граждан выжидали, пока с удобством разместятся для чтения на сидении в вагоне.
А вот чистотой нынешний Ленинградский метрополитен не блистал. Даже около фонарей между полосами эскалаторов я то и дело замечал конфетные фантики, обрывки агитационных листовок и шелуху семян подсолнечника. На лицах молодёжи я видел улыбки. А вот пассажиры постарше выглядели усталыми и печальными.
От «Пушкинской» я доехал до станции «Площадь Мужества». По пути, в вагоне, вдоволь насмотрелся на наряды ленинградцев. В Северной столице наряды горожан выглядели ярче, чем в Нижнерыбинске — сказывалась близость к Европе. Я видел на пассажирах джинсы, кроссовки, излишне яркие спортивные костюмы.
У выхода из метро я неторопливо прогулялся вдоль ряда ларьков. Памятных мне по жизни в девяностых годах «Сникерсов» и «Тампаксов» там не заметил. В основном торговали овощами и цветами. Но увидел я и торговцев полиэтиленовыми пакетами с иностранными надписями и с фотографиями звёзд эстрады.
От входа на станцию «Площадь Мужества» я зашагал в направлении улицы Хлопина. Мимо меня проезжали автомобили (пока ещё преимущественно отечественного производства), дребезжали по неровной дороге автобусы. Пешеходное движение в Ленинграде казалось очень оживлённым в сравнении с улицами Нижнерыбинска.
Голову мне припекало солнце — я передвигался по островкам тени, что создавали на тротуарах ларьки и нечасто встречавшиеся у меня на пути деревья. Около входов в магазины я замечал очереди (даже около «Булочной»). Люди стояли под палящим солнцем, медленно приближаясь к магазинам короткими шагами.
* * *Книгу о питерском маньяке Романе Курочкине я написал в две тысячи десятом году, когда уже активно пользовался интернетом при поиске сюжетов и информации для написания романов. Назвал я её «Человеческие кости в Неве». Но издательство забраковало моё название; и книга появилась в магазинах, как «Белая стрела. В поисках питерского Людоеда». К моим книгам об организации «Белая стрела», состоявшей (по моей версии) из бывших работников милиции и спецслужб, тот роман почти не имел отношения. Но книги о «Белой стреле» в те годы хорошо продавались. Поэтому издатели меня буквально вынудили связать этот роман о поисках Ромы Курочкина со «Стрелой» (при помощи названия и мелькавших на вторых ролях знакомых по историям о «Стреле» персонажей).
Работа над романом продвигалась медленно. Несколько раз я прерывал её, потому что чувствовал, как погружался в уныние. При написании книг я будто бы создавал у себя в воображении параллельную реальность, в которой жили и общались персонажи. Но та реальность, которую мне навеяла интернетовская информация о деятельности Курочкина в девяностых годах, даже у меня временами вызывала отторжение. Она тогда существовала одновременно с мыслями о болезни моей дочери: с болезнью мы только начинали тогда борьбу. «Человеческие кости в Неве» я считал не лучшей своей работой, хотя эта книга с издательским названием и привлекла к себе внимание читателей — её издавали под разными обложками четыре раза (и это, не считая дополнительных тиражей).
* * *К улице Криворожская я добирался от станции метро почти целый час. Хотя прекрасно представлял маршрут: я много раз просматривал его на карте Санкт-Петербурга, когда продумывал историю о поисках питерского Людоеда. Прошёл мимо семьдесят шестой поликлиники, мимо школы-интерната и свернул в сторону видневшегося впереди купола церкви. Тени на тротуарах стали заметно длиннее, пока я дошагал до первых домов нужной мне улицы. У дома номер шестнадцать я перешёл дорогу — издали рассматривал неприметное девятиэтажное здание, в котором проживал сейчас двадцатитрёхлетний Рома Курочкин.
В своём романе «Человеческие кости в Неве» я намеренно изменил адрес Романа Курочкина. Предположил, что у той квартиры на девятом этаже (где проживал в девяностых маньяк) давно появились новые хозяева, которым не понравилось бы излишнее внимание к своему жилищу. От этого внимания, как я предполагал, они уже устали. Ведь им наверняка поведали бывшие соседи Курочкиных истории о том, что творилось в тридцать шестой квартире раньше (в девяностых годах). Но вот само строение я в книге описал точно. В этом я убедился сейчас, когда рассматривал эту мрачную, словно пропитанную злыми флюидами девятиэтажку.
Я моргнул, тряхнул головой — словно прогнал наваждение. Сообразил, что по пути к этому дому я будто бы вновь окунулся в мрачную и тягостную атмосферу своего давным-давно написанного романа. Напомнил себе, что никаких «злых» или «добрых» «флюид» на самом деле не существовало. Потому что их придумали спиритологи. А я в две тысячи десятом году вполне удачно воспользовался этой их выдумкой в сюжете своего полумистического детектива («триллера», как его обозвали издатели). Потому что все те поступки, которые совершил в реальности и в моем романе Курочкин, действительно «попахивали» дьявольщиной.
Я неторопливо прошел мимо смотревших на проезжую часть окон семнадцатого дома (они ничем особым не отличались от окон других домов, находившихся на этой же улице). Прошагал мимо припаркованных у дома автомобилей. Вошёл во двор под тень здания. Отбросил мрачные мысли и обнаружил, что этот ленинградский дворик выглядел не таким угрюмым, как на фотографии в интернете. Звонкими голосами весело кричали резвившиеся рядом с качелями дети; в глубине двора звучала музыка — там сидели на скамейке подростки. Спорили мужчины, собравшиеся около «Москвича» со снятым передним колесом.
Привычных по Нижнерыбинску лавок около подъездов я не заметил. Скамейки со спинками из тонких реек стояли в глубине двора в тени от густых крон лип и тополей. На них восседали женщины разных возрастов (одни покачивали детские коляски, другие опирались на деревянные трости). Их голоса временами перекрикивали и споры мужчин, и визги ребятни, и бренчание гитары подростков. Дамочки увлеклись беседой. Они активно жестикулировали, на меня внимания не обращали. Я прошёл по исчерченному трещинами асфальту, свернул к оклеенной бумагами с объявлениями двери подъезда (вспомнил, что в Ленинграде его именовали «парадной»).
Поднялся по лестнице, вдавил пальцем слегка оплавленную кнопку лифта — та тут же засветилась. Я окинул взглядом украшенные надписями стены; убедился, что политика жильцов этого подъезда (парадной) заботила не в первую очередь: политических лозунгов на стенах не обнаружил. Но прочёл парочку матерных стишков, пока дожидался лифт. Узнал имена и фамилии нескольких самок собак, что проживали в этом доме. Заметил с десяток лаконичных трёхбуквенных сообщений. Сосчитал семь сгоревших спичек, свисавших с потолка, подобно сталактитам. Выведенная неровным детским почерком надпись меня заверила, что «Цой жив».
Дверь лифта резко распахнулась — в лицо мне дохнуло запахом мочи. Я невольно задержал дыхание, шагнул в лифт и нажал на расплавленные остатки кнопки восьмого этажа. Кабина вздрогнула и поползла вверх, жалуясь на свою нелёгкую жизнь тоскливым поскрипыванием. В щели за неплотно прикрытыми створками один за другим проплывали этажи. Я зажал подмышкой барсетку, надел кожаные перчатки. В очередной раз отметил, что Димка предпочитал удобные и недешёвые вещи — перчатки ему будто бы шили на заказ: они оказались мне точно по руке. Кабина замерла, двери распахнулись. На девятый этаж я поднялся по ступеням.
От лестницы я сразу свернул вправо, где находились тридцать пятая и тридцать шестая квартиры. На лестничной клетке девятого этажа я почувствовал запах хлорки, мочи и едва ощутимый запашок тухлых яиц (сероводорода). Невольно вспомнил годы своей молодости, когда работал в милиции. Тогда я вдоволь нанюхался подобных ароматов, когда выезжал на осмотр мест происшествия, где находили мертвецов. Подобные запахи, как объяснил мне старший коллега, один раз вдохнёшь — запомнишь на всю жизнь. Я подошёл к двери в квартиру Курочкина. Услышал музыку. В квартире звучала песня «Костёр» группы «Машина времени».
