Время перемен - Владимир Владимирович Голубев
Заставили меня отказаться от столь категоричного взгляда на проблему доклады Меховой и Хлебной палат. Эти ведомства не стали спешить донести до меня свою позицию, а занялись более точным расчётом последствий возможного присоединения столь обширных территорий. И вот их проработанные выводы заронили во мне серьёзное сомнение – получение полной монополии на пушнину и обладание основными запасами дешёвой рыбы сулило нам огромные прибыли и совершенно невероятные возможности для влияния почти по всему миру.
Даже сейчас, в условиях отсутствия официальной торговли с Китаем, контрабанда мехов через Гуанчжоу уже почти достигла уровня до запрета, а цена при этом была выше более чем в полтора раза и быстро росла – богатеи совсем не желали отказываться от такого предмета роскоши. Более того, они рассматривали подобное вложение как некую страховку от нарастающих проблем в государстве. Пушнина стала универсальной ценностью, и с её помощью получалось достигать отличных результатов.
С рыбой всё было ещё заманчивее – Европа уже привыкла считать её продуктом ежедневного питания, и люди не желали остаться без этой важной части рациона. Да, на короткое время такое было возможно, но любое ограничение поставок сразу же вызывали существенное недовольство населения, а многочисленные косяки морской живности в водах у северо-восточного побережья Северной Америки были сейчас единственным соперником для недорогой русской рыбы.
К тому же Шереметев, ознакомившись с этими проектами, сменил гнев на милость и, пусть и ворча, но признал, что некоторый интерес к подобному предприятию вполне обоснован, а ресурсы у нас ещё есть. Правда, резервы были не бесконечны, а проблемы с торговлей заставляли их расходовать, ибо ни о какой приостановке планов по развитию я и слышать не хотел. Так что, сейчас средства Николай изыскать мог, а вот в длительной перспективе мы запаса лишались…
В общем, я колебался, опасаясь, что мы просто не сможем освоить эти территории или перенапряжёмся и надорвёмся. Последней песчинкой на весах стало наличие в составе делегации французов усталого и мрачноватого, но ещё далеко не старого офицера. Когда я услышал, что секретаря дипломатической миссии зовут Наполеон Бонапарт, то только моя привычка не демонстрировать публично свои чувства избавила целую группу присутствовавших от зрелища скачущего в восторге и радостно хохочущего русского императора. Сам Наполеон просится в русское подданство! Самый яркий военный гений девятнадцатого века может служить в моей армии! Невероятно!
Вот так Новая Франция стала частью Российской империи. Ещё недели три шли переговоры, в результате которых определялись права новых подданных, в том числе и отдельных личностей, но в целом всё прошло без особых сложностей. Обширные налоговые льготы, земельные наделы, доли в предприятиях – всё это и так уже использовалось для заселения новых земель в империи и не было чем-то критически важным. Принятие же в русскую службу всех желающих чиновников и военных тоже было вполне приемлемо с учётом всё же некоторого дефицита персонала в Североамериканских наместничествах.
⁂⁂⁂⁂⁂⁂
Суворов не стал долго ожидать дальнейших действий противника и двинулся на Гирин[7]. Крепость была довольно серьёзная, а русские совсем не спешили с её взятием. Александр Васильевич полагал, что наше армии нужна крепость и город как отличное место для зимних квартир и постарался не разрушить её. Сапёры аккуратно подкопались под стену, взорвали часть её, и гренадеры быстро вошли внутрь. Маньчжуры не успели отойти со стен и город достался русским почти целым.
Фельдмаршал ожидал, что после такой цепочки поражений цинцы попытаются провести хоть какие-то переговоры. Однако они просто решили проигнорировать угрозу с севера, справедливо считая, что зима остановит продвижение русских. В империи кипели нешуточные страсти и власть императора серьёзно шаталась под ударами со всех сторон.
Юго-западные провинции были потеряны полностью – восставшие мяо устроили там форменную резню, но в Тибете местный амбань[8] пока держался, умело играя на противоречиях. В Джунгарии и Северной Халхе шли сражения между силами империи Цин и её противниками. У маньчжуров было много союзников среди монгольских вождей, особенно в Южной Халхи, которая уже более ста лет была под властью династии Цин. Тамошних князей устраивало их довольно высокое положение в обществе, где кочевники стояли значительно выше оседлых китайцев, и они с готовностью сражались за императора.
Повстанцы из «Белого лотоса» захватили несколько провинций в центре империи и успешно отражали атаки местных наместников, уверенно расширяя зону своего влияния. Под властью императора оставались территории вокруг Пекина и широкая полоса земель вдоль океана.
Хэшень, будучи фактическим правителем государства, направил всю свою энергию на наведение порядка в Центральном Китае. Он правильно понимал, что, удержав эти земли, маньчжуры смогут набрать новое войско и снова вернуть себе могущество, а вот, потеряв самые населённые и богатые свои территории, они сойдут со сцены, скорее всего, навсегда. Однако, он делал это так, как привык, а именно: активно торгуя должностями и привилегиями.
Даже смерть старого императора, не перенёсшего проблем в государстве, не принесла покоя маньчжурам – Хэшень сохранял власть, пусть его репутация и была серьёзно подмочена поражением на Сунгари. Молодой император пытался отодвинуть фаворита собственного отца от власти, но пока…
В Европе компания этого года принесла новые проблемы для Франции, которые та, по привычке, решала массовыми казнями. Летом австрийцы неожиданно ударили в Италии, опрокинув Шодерло де Лакло и выйдя в доли́ну Роны. Для организации ответного удара были переброшены войска с других участков, что закончилось довольно плачевно – Кюстин был разбит, пал Майнц, Дюмурье отступал, пытаясь зацепиться за Лилль. На гильотине закончили свою жизнь все командующие, кроме хитрющего Дюмурье. Главным виновником поражения был объявлен, гражданин Эгалите, бывший герцог Орлеанский, который был торжественно казнён в Париже.
Это произвело некий эффект, и молодым генералам Моро[9], Жуберу[10], Массена[11], Журдану[12] и Пишегрю[13] удалось всё же остановить наступление союзников. Чувствовалось, что кампания следующего года будет ещё более яростной и напряжённой.
Эффект же от манифеста «О принятии земель Новой Франции в державу Российскую» был презабавный… Франция восприняла это событие с вполне ожидаемым спокойствием, после всех решений властей и войны большинство населения считало заморские земли вполне отрезанным куском и совершенно не огорчилось сему
