От революционного восторга к… (СИ) - Путилов Роман Феликсович

Я отложил в сторону газету «Речь» с очередным опусом моего любимого корреспондента — господина Неистового, который в последнее время стал яркой звездой на политическом небосклоне столицы.

Сейчас Глеб старательно раздувал пламя конфликта между министром иностранных дел господином Милюковым Павлом Николаевичем и министром юстиции товарищем Керенским Александром Федоровичем. В свойственной ему в последнее время, развязно-американизированной манере, наша звезда печати язвительно интересовалась, с какой целью господин министр юстиции, в «хозяйстве» которого явные успехи отсутствовали, настойчиво лезет в епархии других министров. Сочными мазками изложив примеры уголовного беспредела, царящего в стране от столицы до окраин, отсутствие работающей прокуратуры и судов всех уровней, на ходу «лизнув» меня, коротко указав, но успехи некоторых отделов милиции, где начальником или членом Советов является некий Петр Котов, автор статьи обрушился с жесточайшей критикой на Александра Федоровича с его идеей «революционного оборончества».

Вспомнив миллионы раненых и убитых, сотни тысяч беженцев, Глеб Неистовый интересовался — на какие деньги революционный министр, предлагающий воевать с Центральными державами до победы, но мир заключать без аннексий и контрибуций, собирается компенсировать миллионом граждан новой России их убытки, содержать семьи погибших и увечных воинов, или он считает достаточным установленные царем пенсии в несколько рублей, потому что никаких больших сумм бюджет страны не потянет. Встав в защиту позиции Милюкова, выступающего за отторжение у Османской империи Стамбула с проливами, господин Неистовый напоминал о двенадцати войнах с турками, о расстрелянных немецкими рейдерами «Гебен» и «Бреслау» мирных южно-русских городах –курортах, задавая резонный вопрос — может быть товарищу министру стоит заткнуть свою революционную риторику и не препятствовать России построить на входе в Черное море неприступную крепость, что ознаменует ослабление военной угрозы для всего Причерноморья и сэкономят молодой Республике огромные средства. Заодно напомнил подаренную Временному правительству Польше свободу, как будущему военному союзнику, что пока вылилось в подвластное Германии Польское королевство, чьи легионы бьются с Русской армией на стороне врага.

Взращенный мной Глеб Неистовый в полном мере отвечал поговорке «Мал клоп, да вонюч». Извлекаемые из закутков моей памяти и сообщений прислуги сильных мира сего, что делилась кусочками информации с моими сотрудниками за долю малую, позволили вылепить из «бутербродного» газетчика лицо, обладающего доступом к важной инсайдерской информации. Теперь у Глеба появились и собственные источники, из лиц, желающих получить свою выгоду из политических, светских или криминальных скандалов, что умело раздувал молодой репортер. Одно успокаивало — Глеб помнил, как многим он мне обязан, тем более, что негласную охрану ему я оставил, поэтому не зарывался, до публикации передавая мне самостоятельно полученную информацию для перепроверки и принятия решения о необходимости ее обнародования. Ведь не только мы были такими умными. Пару раз Глебу сообщали информацию, не соответствующую действительности, но могущую причинить невосполнимый вред репутации газетчика, если бы он ее опубликовал.

Я сделал глоток из чашки, содержимое которой, по нынешним временам, относилось исключительно к предметам роскоши — кроме колониальных товаров — кофе и тростникового сахара, в ней были жирные сливки, что еще продолжали продавать чухонские молочницы. Не знаю, как там дальше будет с продовольственным снабжением в России, но кофе я по случаю купил мешок, весом в восемь килограмм.

Через, чуть приоткрытую раму окна, выходящего на набережную мойки, донесся звук шагов множества людей.

Серафима Карповна, тетка моей жены, с любопытством выглянула на улицу, после чего с воплем «Какое непотребство», стала закрывать деревянную раму, бросив на меня уничижительный взгляд.

Я закрылся газетой, не желая вступать в бесплодные дискуссии с пожилой свойственницей.

Наверное, это был мой косяк — я подписал приказ, включавший проведение утренних пробежек личным составом народной милиции в форме номер два, и сейчас больше сотни молодых людей, сменившие в великокняжеском дворце моих ветеранов, разбросанных по новым отделам, бежали по улицам просыпающейся столицы в сапогах, галифе и с голым торсом, фраппируя случайную публику.

— Бесстыдство невообразимое! — пробубнила тетка, плюхнувшись на стул: — Срам какой!

При этом она почему-то смотрела на Аню, маленькими кусочками поедающую пирожок с луком и яйцом, которыми с утра потчевала нас кухарка.

— Вы, о чем, Серафима Карповна, ругаетесь? Пьяных солдат с красным флагом увидели? — я решил не отмалчиваться.

— Да, Господь с вами, Петр Степанович! — тетка, видно вспомнив события февраля-марта, испуганно перекрестилась: — Только солдатики ваши нагишом по улицам бегут…

— Пожалуй, пора вас, уважаемая Серафима Карповна, в «холодную» отправлять…

— Это за что меня в «холодную» то? –изумилась свойственница.

— Дабы не нарушали законы Божии и человеческие! — я стукнул ребром ладони по столу: — Сын Божий что говорил? «Не давай ложного свидетельства на другого». А статья пятьсот тридцатая Уголовного уложения гласит, что виновного в опозорении надлежит или арестовывать, либо штраф накладывать в пятьсот рублей…

— Пятьсот рублей⁈ — ахнула тетка.

— Никак не меньше.

— Я то тут причем? Кого я опозорила?

— Вы уважаемая тетушка, публично, при свидетелях…- я махнул рукой в сторону замершей в дверях кухарки: — только что обвинили сотрудников народной милиции, что они совершают противоправные деяния, бегая по улицам нагишом.

— Ну как-же? — я смотрел на обескураженную правовыми последствиями тетку, еле сдерживая смех: — Нагишом — это значит полностью голым, а сотрудники занимаются гимнастическими упражнениями в форме номер два. И в дальнейшем попрошу вас эти разговоры прекратить, то дело военное, не баб… дамского ума касаемо. В виду исключения, на первый раз, налагаю на вас замечание, но в следующий раз….

Я погрозил притихшей в глубоком раздумий тетке пальцем, поблагодарил Акулину за завтрак, и намерился было собираться на службу, когда кухарка робко заступила мне дорогу

— Барин…- женщина робко теребила фартук: — Я спросить хотела…

Я оглянулся на две пары любопытных глаз и указал прислуге в сторону комнаты, исполняющей в квартире роль моего кабинета:

— В мою комнату идем, там поговорим…

К моему облегчению, просьба, с которой обратилась ко мне Акулина, возникла по поводу печальному, но меня касалась в малой мере. У женщины, которая после того, как овдовела, перебралась в столицу, под городом Ямбургом до недавнего времени жили родители. Вчера Акулина получила весточку с малой Родины, что родители в одночасье умерли, и вдовая сирота хотела поехать к родительскому дому, отдать последний долг, да и, что скрывать, разобраться с наследственным имуществом.

— Так в чем дело, Акулина Митрофановна? — я не понимал сути проблемы: — Вас Серафима Карповна не отпускает?

Оказалось, что с женской частью моего семейства все уже оговорено, но женщина просит меня отпустить с ней в краткосрочный отпуск моего милиционера — старшего патрульного Клюквина Ивана Никифоровича, с которым у нее, как мне объяснили, «симпатия волнение чувств».

— Десяти суток вам хватит? — я записал в записную книжку данные избранника Акулины и кивнул головой: — Хорошо, можешь на завтра планировать отъезд.

Не слушая благодарности кухарки, стал быстро собираться — время очень сильно поджимало, и хотя идти до присутственного места было всего ничего, хотелось прийти пораньше — ночью, во сне, меня осенила интересная идея, которую хотелось побыстрее начать претворять в жизнь.

Помещение Московско-Заставского райкома партии большевиков по Забалканскому проспекту.

— Товарища, а кто здесь будет Федоров Михаил Николаевич? — столпившихся у стола председателя райкома партии партийных активистов бесцеремонно отодвинул со своего пути невысокий, почти квадратный, моряк.