Крылатый воин - Александр Васильевич Чернобровкин

Александр Чернобровкин

Крылатый воин

1

КРЫЛАТЫЙ ВОИН

Двадцатый четвертый роман (тридцатая книга)

цикла «Вечный капитан»

1. Херсон Таврический (Византийский).

2. Морской лорд.

3. Морской лорд. Барон Беркет.

4. Морской лорд. Граф Сантаренский.

5. Князь Путивльский.

6. Князь Путивльский. Вечный капитан.

7. Каталонская компания.

8. Бриганты.

9. Бриганты. Сенешаль Ла-Рошели.

10. Морской волк.

11. Морские гезы.

12. Морские гёзы. Капер.

13. Казачий адмирал.

14. Флибустьер.

15. Флибустьер. Корсар.

16. Под британским флагом.

17. Рейдер.

18. Шумерский лугаль.

19. Народы моря.

20. Скиф-Эллин.

21. Перегрин.

22. Гезат.

23. Вечный воин.

24. Букелларий.

25. Рус.

26. Кетцалькоатль.

27. Намбандзин.

28. Мацзу.

29. Национальность — одессит.

30. КРЫЛАТЫЙ ВОИН.

1

До берега доплыл всего минут за пятнадцать, благодаря чему появилась надежда, что, может быть, я все еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Аэроплан утонул, никто не будет искать меня здесь. Доберусь до Одессы, оттуда до реки Днестр. С моими талантами прорваться через нынешнюю советскую государственную границу не трудно. Вернусь в Женеву к семье и сытой и спокойной жизни и зарекусь помогать кому бы то ни было.

Берег был высокий, обрывистый, с узеньким песчано-галечным пляжем. В одном месте обсыпался когда-то давно, образовав внизу пологий склон, поросший невысокими деревьями и кустами. Я забрался туда, сделал лежку из веток и травы, после чего разделся, выкрутил одежду и снова надел. Сразу стало теплее. Сушить лук и стрелы не решился, чтобы не спугнуть удачу. Я в настоящем, никакого прошлого! Положил мокрый сагайдак под голову и накрылся кожаной летной курткой. Долго не мог согреться, а потом вдруг накрыло.

Разбудили меня чайки. Только взошло солнце. Ветер затих. Пасмурно, но тучи не дождевые, ползут лениво. Золотые карманные швейцарские часы показывали восемь минут седьмого. Проверил, не стоят ли? Ти́кают, гады, никакое море им не страшно. Одежда почти высохла, не мерз. Хотелось пить и есть. В кабине были бутерброды и фляга вина с водой, но не захватил их.

Спустился к морю, чтобы посмотреть, какого черта сюда прилетели чайки, и увидел на мелководье что-то темное. Сперва решил, что тряпки какие-то, но, подойдя ближе, разглядел, что это труп мужчины в темном костюме и лицом вниз. Шея была расклевана чайками. Вытащил его на берег. Утопленнику немного за сорок. Рубашка белая без воротника. Галстук отсутствовал, видимо, как классовое недоразумение. Костюм, с учетом советской моды, был такой же, какие я видел неделю назад в Одессе. Часов на трупе не было. В правом кармане пиджака нашел простенькую бензиновую зажигалку, в которой зубчатое колесико надо крутить пальцем, и пачку размякших папирос «Беломорканал» — и стало грустно.

Я два года бороздил эту мегастройку сталинизма. Двести двадцать семь километров страха, как судоводители называли Беломоро-Балтийский канал. Каждый год по несколько аварий. Точные даты строительства не помнил, но случилось это после окончания новой экономической политики, когда к власти пришел вождь народов, настроил концлагерей и нагнал в них зеков, в большинстве своем политических, которые бесплатно, только за жратву и робу, настроят много всяких достижений советского народа, включая ББК. То есть я в будущем. Осталось выяснить, в насколько далеком. В правом кармане брюк утопленника обнаружил три купюры: один червонец с Лениным на лицевой стороне, пятерку с летчиком и трешку с двумя солдатами с винтовками, а на обратной были написаны номиналы на нескольких языках народов СССР. Еще были монеты на сумму около рубля. Одна копейка, две, три и пять бронзовые, похожие на те, что будут и в последние годы советской власти, а никелевые десять, пятнадцать и двадцать отличались тем, что цифра размещалась в восьмиугольнике. Монеты и купюры тысяча девятьсот тридцать восьмого года, кроме червонца, который был на год старше. Значит, Вероник уже не менее сорока девяти лет, а моим дочкам двадцать четыре плюс. Теперь они старше меня. Пожалуй, нет смысла напоминать им о пропавшем давным-давно муже и отце, резко помолодевшем. Мне еще или уже нет девятнадцати. Начнем сначала и начнем с нуля.

Справа заметил другой труп, женский, лицом кверху и с выклеванными глазами и подпорченными щеками и губами. Одета в ситцевое красное в черную полоску платье и вязаную черную кофту. На безымянном пальце правой руки тонкое серебряное колечко. Решил не брать. Возьни с ним будет больше, чем оно стоит.

Пошел к следующему трупу, молодому парню в темно-коричневом костюме и тоже безглазому и поклеванному. В левом накладном кармане его пиджака нашел небольшой перочинный ножик с двумя лезвиями, в правом — две купюры номиналом один рубль с шахтером с отбойным молотком и мелочь на семьдесят три копейки, а во внутреннем, застегнутом булавкой — темно-зеленый паспорт с черным гербом СССР, промокший и слипшийся. У меня первый был такой же, потом уже во время учебы в мореходке обменял на нового образца, краснообложечный, бессрочный, на три большие фотографии, каждая на отдельной странице: до двадцати пяти лет, до сорока пяти и последняя — до смерти. Я открыл документ. Чернила местами потекли, фотография вспучилась в середине. На ней был светло-русый парень в темном пиджаке, наверное, в том же, что сейчас, и белой рубашке без галстука. Я провел по фото пальцем, сдвинув верхний, эмульсионный слой в гармошку. Хотел разгладить, но решил, что так будет даже лучше: вроде есть, а ничего не разглядишь. Выданный на пять лет паспорт принадлежал, если я правильно разобрал потекшие буквы, Изюмову Александру, то ли Васильевичу, то ли Валентиновичу, не поймешь, родившемуся в Одессе десятого октября тысяча девятьсот двадцать второго года, русскому, учащемуся, военнообязанному, получившему паспорт два года назад и прописанному на улице Свердлова, дом сорок шесть (через один от экипажа моей мореходки), квартира восемь или девять. Мы с тобой с одной улицы и тезки, ты и я, так что стану тобой. По крайней мере, до первой серьезной проверки. Я отстегнул булавку и закрепил ею внутренний карман собственного пиджака, в который положил мокрый паспорт.

Теперь надо было избавиться от предметов, компрометирующих меня. Я вернулся к лежке на склоне. Сперва сжег подсохший швейцарский паспорт и чековую книжку. Горели хорошо, пованивая химией. Прощай, тихая, спокойная и сытая Швейцария! Видимо, я не создан для такой жизни.

Неподалеку от самого верхнего дерева в раковинном известняке или осадочной органогенной горной породе, состоявшей преимущественно из кальцита, как выразился бы геолог, была выветренная, вымытая дождями горизонтальная полость, в которую я поместил, завернув в летный шлем и куртку, очки, золотые часы «патек филипп», браунинг, швейцарские франки и румынские леи, заделав открытую сторону валявшимися