Чёрный хребет - Алексей Дроздовский

Чёрный хребет

Глава 1

Собеседование.

Еду устраиваться на работу с надеждой на лучшее и пустыми карманами. Шестьдесят два года, долгая жизнь за плечами. Все сознательные годы пахал на сталелитейном и теперь, после выхода на пенсию, ищу лёгкую работу на пару часов, чтобы был повод выходить из дома каждый день.

Центр Москвы, массивное бетонное здание, больше похожее на крепость. Одно из тех сооружений, которые существовали всегда.

Вхожу внутрь – никого.

Стучу в первый попавшийся кабинет – тишина.

Ни табличек, ни указателей, никаких намёков на людей. Здание-призрак, «Мария Селеста» от мира недвижимости.

– Эй, – кричу. – Есть здесь кто-нибудь.

С кем мне назначено собеседование? Кто примет на работу?

Иду по пустому коридору в темноте, как привидение. Свет тусклый, приходится смотреть под ноги, чтобы не споткнуться и не зацепиться за что-нибудь.

Прохожу весь первый этаж – ни души, пустота, воздух и ничего более. На втором та же история. Только на третьем этаже встречаю человека.

– Наконец, – говорю. – Я уж думал, что никого здесь нет.

Впереди шаркает шваброй по полу уборщик. Иногда встретишь человека и сразу понимаешь его возраст, хотя он стоит к тебе спиной. Может, дело в осанке или манере двигаться. Я не вижу его лица, но точно понимаю: он ещё старше меня. Под семьдесят или ещё больше.

Слушает музыку в наушниках. Наушники – старомодные. Такие, должно быть, делали ещё в СССР для проводных магнитофонов.

– Коллега, – говорю. – Не подскажешь, где тут отдел кадров?

Поворачивается ко мне как в замедленной съёмке.

– Я тут собираюсь на работу устраиваться, полы мести, да цветы поливать. Конечно, если тут есть цветы. Не подскажешь, где тут начальство?

Уборщик слушает меня не снимая наушников, лицо отстранённое, никак не реагирует на слова. В этот момент мне становится не по себе, но я же взрослый: страх темноты и монстр под кроватью остались в далёком детстве.

– Где тут отдел кадров? – спрашиваю чуть громче. – Мне бы поговорить с кем-нибудь из вышестоящих.

Пустой взгляд, нацеленный на меня. С таким выражением лица рассматривают интересный экспонат, но никак не живого человека.

Не хочется оказаться идиотом, который час разговаривал с глухонемым, но так и не понял, что тот его не слышит. Я человек упорный, продолжаю:

– Да и вообще, может расскажешь про условия работы, вовремя ли платят. Как относятся к таким как мы?

– К каким это, таким? – спрашивает.

Голос этот... закрой глаза и никогда не скажешь, что он принадлежит живому человеку. Это голос призрака, что шепчет ветром, если зайти ночью на кладбище.

– К старикам, – говорю. – Иногда от молодых не только уважения, но и простого взгляда не дождёшься.

– Я не старик, – отвечает.

– Хорошо, – говорю, всё меньше хочется общаться с этим типом, – Допустим. А где, всё-таки, отдел кадров?

– Пришёл устраиваться на работу? – спрашивает после длительной паузы.

– Да.

– Убираться?

– Верно.

– Собирать чужой мусор?

– И это тоже.

– Хорошо, – говорит. – Я скажу тебе, где отдел кадров, но для начала ты мне поведаешь кое-что. Совершим бартер, идёт?

– Смотря что рассказать... – говорю.

Откладывает швабру в сторону, разминает костяшки пальцев. Каждая издаёт звонкий щелчок.

– Скажи мне, – говорит, – О такой ли жизни ты мечтал?

Идеальный момент, чтобы усмехнуться: уборщик-философ. Это настолько типично, что даже очевидно. Невозможно не задумываться о жизни и своей роли в ней, когда каждый день метёшь полы и спрашиваешь себя, почему ты не космонавт.

Однако в человеке передо мной нечто странное, что невозможно уловить. Передо мной находится будто бы не человек, а анимация, наложенная в прямом эфире на сетчатку глаза. Протяни ладонь, и она пройдёт сквозь грудь собеседника.

– Нет, – отвечаю. – Я мечтал стать машинистом поезда, но здоровья не хватило.

– Значит машинистом? Водить поезда?

– Да, – говорю. – Много ездить, видеть много городов, лесов. Очень романтично, по крайней мере для меня.

– Это хорошая мечта... И у меня была подобная...

Смеётся, сиплыми каркающими звуками. Именно этот смех ты услышишь последним в своей жизни.

– Я покажу, куда тебе нужно.

Снимает наушники с головы, протягивает мне.

– Что это? – спрашиваю. – Зачем?

– Надевай, – говорит. – Послушай композицию, которую я записал, а затем иди куда хочешь.

– О, так ты музыкант?

– Вроде того.

Опускаю наушники на голову, прижимаю к ушам и стою неподвижно, жду, пока начнётся мелодия. Не раздаётся ни звука: ни ноты, ни шума, ничего.

– Тут ничего нет, – говорю. – Ничего не играет.

– Нет, есть, – отвечает. – Прислушайся хорошенько – она уже звучит. Откройся новой композиции, пусть она войдёт в тебе, настройся с ней на одно волну.

– Тут тишина. Добавь громкости.

– Громче нельзя, – говорит. – Оглохнешь. И закрой глаза – ни одну композицию нельзя оценить, если отвлекаться на визуальные образы.

Вскоре начинает что-то звучать. Это не тихая мелодия, раздающаяся на самой границе слышимости. Это действительно громкая песня... не знаю, можно ли её так назвать. Она всё это время проигрывалась громко, но я её не слышал, поскольку не был на неё настроен. Она словно звучала в другом ритме с моими ушами, а теперь, когда я захотел её услышать, она зазвучала во всю мощь.

Это оказалась смесь переливающихся звуков несуществующих инструментов. Некоторые из них звучали как голоса, другие как звуки природы, третьи, как фоновый шум, усиленный и нарезанный на части. Это была какофония смысла и одновременно его отсутствия.

Слушаю и понимаю, что не могу оценить её.

Это не мелодия, про которую можно сказать «хорошая» или «плохая», это мелодия, которая просто есть. Ты её слушаешь, ты её воспринимаешь. В какой-то момент она становится тобой, ты слушаешь сам себя.

А затем приходит невесомость.

Бывало, прыгал в озеро с дамбы. И когда летишь вниз к воде, тело ускоряется, внутренние органы поднимаются вверх. Это не чувство свободного падения, поскольку скорости недостаточно, но что-то близкое к этому.

Я почувствовал, словно парю, летаю в космосе, в межзвёздном пространстве и никакая сила тяготения не может мной овладеть.

Это была абсолютная свобода.

Непривязанность.

А затем прозвучал голос, далёкий и очень глубокий: