Марина Дяченко - Vita Nostra

Костины зрачки расширились, Сашка поняла, что сейчас что-то произойдет, и в самом деле — заскрипев зубами, Костя несильно ударил ее по щеке. Сашка почувствовала, как внутри у него все грохнуло и зазвенело от этого удара.

— Ничего, ничего, не пугайся, — она попыталась улыбнуться, — все правильно… мне не больно. Я вот что думаю: если понятия можно изъявлять, то, наверное, их можно являть заново. Создавать то, чего никогда не было раньше, а не просто проецировать идеи. Я проектор, я киноаппарат, бросаю тени на экран… А кто-то делает сущности — из ничего? Как ты думаешь, из ничего — можно ли сотворить что-то стоящее?

— Выпей воды, — Костя бледнел на глазах. — Они тебя довели. Сашка, на третьем курсе одна девчонка сошла с ума… Вот так же.

— Все девчонки сумасшедшие. Каждая по-своему. Послушай, мне кажется, что я все могу. Я вырвалась из нашего текста и могу посмотреть на него извне. И я вижу — это просто буквы. Каждый человек — слово, просто слово. А другие — знаки препинания.

— Послушай, я могу позвать кого-нибудь… Или…

Сашку накрыло тишиной. Костя шевелил губами, он беспокоился, он был близок к отчаянию. Сашка мигнула; Костя был только наполовину человеком, а наполовину — тенью, проекцией чего-то очень важного, куда более фундаментального, нежели все человечество разом. Но Костя был еще человеком, в то время как Сашка рвалась, выскальзывала из оболочки, теряя форму и теряя возможность думать, и на краю ее гаснущего — или разгорающегося? — сознания болталась раздраженная фраза Стерха: «Вы когда-нибудь выворачивали грязный носок?!»

А потом распахнулась дверь, и то, что было снаружи, шагнуло в комнату.

— Что с ней?!

Костя стоял, прислонившись спиной к стене. Дверь в ванную была приоткрыта. Лилась вода из крана. Голос Фарита Коженникова что-то ответил, но Сашка не разобрала слов.

Она сидела за конторкой. Не лежала, не валялась без сознания, как можно было ожидать. Сидела, водя карандашом по листу бумаги, и лист был весь исчеркан крючками, штрихами, спиралями.

— Что с ней будет? — снова спросил Костя.

Ответа она опять не расслышала. Шум воды прекратился; Фарит Коженников вошел в комнату, и Сашка на секунду зажмурилась. Только на секунду; Фарит был в легких светло-серых очках, почти прозрачных — и все-таки непроницаемых.

— Мне уйти? — глухо спросил Костя.

Коженников поставил на полку две вымытые чашки. Сашка мельком вспомнила, что пила кефир вчера утром и не успела сполоснуть посуду перед занятиями.

— Если тебе нечего делать, сынок, можешь сходить в гастроном на углу и купить чая, печенья и растворимого кофе. Вот это будет подлинная забота о Саше Самохиной. Сбегаешь?

— Да, — сказал Костя после коротенькой паузы.

— Тогда вот тебе деньги, — Фарит сунул руку в карман кожаной куртки.

— Не надо. У меня есть.

И Костя вышел, не оглядываясь на Сашку.

Она посмотрела на листок под своей рукой. В самом центре, почти скрытый каракулями, чуть подергивался недорисованный знак. На глазах терял объем, сплющивался, пока наконец не замер. Фарит аккуратно вытащил лист из-под Сашкиных стиснутых пальцев, поднес зажигалку. Бумага полыхнула. Коженников открыл заслонку крохотного камина и положил клочок огня на закопченные кирпичи.

Открыл пошире форточку:

— Всемогущая, да?

Сашка потерла глаза: их жгло, будто от долгого взгляда на солнце. Лились мутные слезы, наконец-то смывали столь тщательно наложенную тушь для ресниц.

— Они за тебя боятся, — пробормотал Коженников. — Но они не знают тебя до конца. Если бы знали — убили, во избежание мировой катастрофы…

Он говорил, кажется, с иронией. Он насмехался. А может, и нет.

Сашка смотрела на карандаш. Коженников вытащил на середину комнаты табуретку и уселся перед ней — совсем рядом. Она могла бы коснуться его, если бы захотела.

— Чувствуешь себя, как джинн, которого выпустили из бутылки? Готова строить дворцы и разрушать их? Можешь все, все на свете?

Теперь он казался серьезным. А может, издевался.

— Я не могу остановиться, — прошептала Сашка. — Я не могу — не быть.

— Можешь, — сказал Коженников, и от звука его голоса Сашка вздрогнула. — Потому что я требую, чтобы ты оставалась в рамках программы. Чтобы ты не рисовала живых картинок в отсутствие преподавателей. Чтобы ты не летала, как Питер Пэн, и не лезла во все видимые дыры. Это мое условие, а я никогда — запомни, никогда! — не требую от тебя невозможного.

Он положил перед Сашкой на стол мобильный телефон в мягком розовом чехле:

— Это тебе. Позвони сейчас же матери и скажи свой новый номер.

Сашка сглотнула:

— Я…

— Делай, что я сказал, — Коженников выложил на стол пластиковую карточку с записанным на ней длинным номером. — Набор начинай с восьмерки.

Телефон работал. Клавиши отзывались на прикосновение нежным звуком, будто пели.

Гудок. Гудок.

— Алло… мама?

— Сашка? Сашка, привет! Ты откуда? Тебя так здорово слышно!

— Ма, у меня… теперь мобилка. Запиши номер.

— Да ты что?! Вот новость! Послушай, а это не слишком дорого?

— Нет… не очень. Записывай…

Коженников сидел, забросив ногу на ногу, и смотрел на Сашку сквозь дымчатые очки.

— Так тебе теперь можно звонить?

— Ну… да. По крайней мере, если я срочно понадоблюсь.

— Здорово!

— Ма… ну пока, извини, я не могу долго говорить…

— Пока! Счастливо! У нас все в порядке, малой здоров…

— Привет… Валентину. До свидания.

Она нажала «отбой». На дисплее высветилась картинка — не то земной шар, не то стилизованные часы. Сашка перевела дыхание.

— Молодец, — Коженников кивнул. — Теперь смотри на меня и слушай внимательно.

Он снял очки. Сашка мигнула; карие глаза Коженникова, обыкновенные, с нормальными зрачками, уперлись ей в лицо:

— Всегда носи этот телефон с собой. Не смей выключать никогда. Следи за тем, чтобы аккумулятор был заряжен. Поняла?

— Да.

— Он принесет тебе плохую весть, если ты провинишься. Ты, джинн, которого выпустили из бутылки, запомни: за каждую попытку построить очередной дворец тебя будут ждать очень, очень печальные новости. И ты узнаешь их немедленно. Носи телефон с собой.

Сашка опустила глаза на трубку.

Маленькая, аккуратная. В пушистом розовом футляре, на котором — Сашка только теперь рассмотрела — топорщились поросячьи ушки. Футляр был в виде свиньи, с нарисованным пятачком, милый, почти детский…

Все изменилось.

Как если бы джинна, взлетевшего в небеса, сдернули бы оттуда за бороду и со всего маху ткнули лицом в бетонную стену. И заперли в камере, три на три метра. Без дверей.