Клиффорд Саймак - Игрушка судьбы

— А теперь, хоть мы и нашли планету, мы не можем вернуться?

«Совершенно верно», — подтвердил Корабль.

— Тогда за каким же чертом было ее находить? — вспылил Хортон. — Мы ее нашли, а Земля об этом никогда и не узнает. Настоящая правда, по-моему, в том, что тебе неинтересно возвращаться. Уж тебя-то там, на Земле, не ждет ничего хорошего.

Корабль не дал ответа.

— Ну скажи мне, — Хортон сорвался на крик. — Признайся!..

— Вам не ответят, — вмешался Никодимус. — Корабль впал в гордое молчание. Вы его обидели.

— Черт с ним, с Кораблем, — заявил Хортон. — Я их троих наслушался до отрыжки. Теперь ответь мне ты. Корабль сообщил мне, что трое других умерли…

— Была неисправность, — сказал Никодимус. — Примерно через сто лет полета. Отказал один из насосов, и камеры холодного сна начали прогреваться. Мне удалось вас спасти.

— Почему только меня? Почему не других?

— Все очень просто, — рассудительно отвечал Никодимус, — Вы у меня числились первым. Вы были в камере номер один.

— А если бы я был в камере номер «два», ты позволил бы мне умереть.

— Я никому не позволял умирать. Но я мог спасти только одного спящего. Когда я это сделал, спасать других было уже поздно.

— Значит, ты выбирал по номерам камер?

— Да, — подтвердил Никодимус, — я выбирал по номерам. Разве есть лучший способ?

— Нет, — сказал Хортон. — Лучшего способа, пожалуй, нет. Но когда трое из четверых умерли, у вас не возникло мысли, что надо прервать полет и вернуться на Землю?

— Такой мысли не возникало.

— Кто принимал решение? Надо полагать, Корабль?

— Не было никакого решения. Никто из нас не упоминал ни о каких решениях.

Все пошло наперекосяк, понял Хортон. Сядь кто-то сиднем и поставь себе целью завалить дело, трудись он над этой задачей со всей прилежностью и упорством, доходящим до фанатизма, все равно бы ему ни за что не добиться лучшего результата.

Один корабль, один человек, один глупый плоскостопый робот — ну и экспедиция, прости господи! Хуже того, совершенно бессмысленная экспедиция в одну сторону. С тем же успехом, подумал Хортон, можно было вообще не стартовать. Впрочем, пришлось тут же напомнить себе: если бы не экспедиция, он лично умер бы много веков назад.

Он попытался вспомнить других — и не смог. В лучшем случае он видел их смутно-смутно, как сквозь дымку. Образы были неясными, будто размытыми. А когда он решил представить себе их лица, хотя бы лица, опять ничего не вышло, словно у них вовсе не было лиц. Он знал заранее, что позже будет скорбеть о них — позже, но не сейчас. Сейчас они припоминались слишком слабо даже для скорби. Да и времени скорбеть сейчас не найдется — столько надо сделать, столько обдумать. Тысяча лет, повторил он себе, и нет пути назад. Потому что попасть назад можно было только на Корабле, и уж если Корабль решил, что не вернется, спорить больше не о чем.

— А те трое? — спросил он, — Что с ними сделали? Похоронили в космосе?

— Нет, — ответил Никодимус. — Мы нашли планету, где их никто не потревожит до конца вечности. Хотите узнать подробности?

— Сделай одолжение, расскажи, — попросил Хортон.

Глава 4

С высоты плоскогорья, где сел Корабль, поверхность планеты просматривалась до дальнего и очень резкого горизонта — мощные синие ледники замерзшего водорода, сползающие по склонам черных безжизненных скал. Солнце планеты было так отдалено, что казалось звездочкой, — может, чуть побольше и поярче других. И все же звездочка умирала и тускнела, да и расстояние до Земли было столь велико, что у нее не было ни имени, ни хотя бы номера. На звездных картах не было даже точечки, отмечающей ее местонахождение: слабенький ее свет никогда не регистрировался на фотопластинках земных телескопов.

«Корабль, — позвал Никодимус, — неужели это все, что мы можем сделать?»

Корабль отозвался:

«Больше ничего сделать нельзя».

«Мне кажется, — настаивал Никодимус, — жестоко оставлять их в таком захудалом месте».

«Мы искали место уединения, — ответил Корабль, — место достойного одиночества, где никто не отыщет и не потревожит их, не станет исследовать останки под микроскопом и не выставит в музее. Это, робот, мы должны были для них сделать, но теперь, когда сделали, мы им больше ничего не должны».

Никодимус стоял у тройного гроба, пытаясь запечатлеть это место в памяти навечно, — однако, обведя взглядом всю планету, уяснил себе, что запечатлевать, в сущности, нечего. Здесь царило мертвенное однообразие: куда ни глянь, не увидишь ничего нового. А что, если, подумалось ему, это даже хорошо, что анонимность мертвецов будет еще и упрочена безвестностью кладбища?..

Нет, это было не небо. На месте неба — лишь черная нагота космоса, сбрызнутая густой россыпью незнакомых звезд. «Когда мы с Кораблем улетим отсюда, — подумал робот, — только эти суровые немерцающие звезды и будут тысячелетиями взирать на троих лежащих в гробу — не охранять их, а наблюдать за ними ледяным взором древних трухлявых аристократов, заведомо не одобряющих любого, кто проникнет извне в их узенький круг. Но это тоже не играет роли, — возразил Никодимус самому себе, — потому что на свете больше нет ничего, что могло бы повредить усопшим. Им уже нельзя повредить, как нельзя и помочь».

И еще он подумал, что не мешало бы помолиться за них, хотя до сих пор он никогда не молился и даже не помышлял ни о каких молитвах. И он, в общем, подозревал, что молитва в устах такого, как он, окажется неприемлемой ни для людей, простертых в гробу, ни для божества, которое соизволило бы склонить свой слух к его словам, каково б оно ни было. И Все—таки молитва выглядела бы подобающим случаю жестом — робкой, неуверенной надеждой, что где-нибудь в неоглядном пространстве скрывается высший заступник.

Но если б он решился на молитву, то что бы сказал? «Господи, мы оставляем эти создания на твоем попечении…» А дальше? Допустим, начало хорошее — а что дальше?

«Можешь попробовать прочесть ему наставление, — вмешался Корабль. — Попытайся внушить ему, как незаурядны эти трое, о которых ты печешься. Или проси о снисхождении к ним, отстаивай их право на снисхождение, хоть им-то теперь не нужны ни твои просьбы, ни твои доводы…»

«Ты насмехаешься надо мной», — сообразил Никодимус.

«Мы не насмехаемся, — ответствовал Корабль, — Мы превыше насмешек».

«Но надо же сказать хоть несколько слов, — упирался Никодимус, — Они вправе ждать их от меня. Земля вправе ждать их от меня. Ты же сам прежде жил в человеческой оболочке. Уж по такому поводу, на мой взгляд, в тебе должно бы проснуться что-то человеческое!»