Кэролайн Черри - Подвальная станция

Она не хотела, чтобы становилось легче. Она не знала, кто заставляет людей Исчезать. Но это делала всяко не маман. Они могли предложить ей, все что хотели. Это не заставило бы ее поверить их словам.

Маман и Олли знали, что надвигается беда. Они были ужасно огорчены, и скрывали это от нее. Возможно, они думали, что смогут справиться с бедой, а оказалось, что не смогли. Она тоже чувствовала ее приближение, но не осознанно.

Может быть, имелось особое место, куда уезжали люди. Может быть, это — как умереть. Ты попадаешь в беду, и куда-то Исчезаешь, так что даже маман не смогла такое предотвратить.

Так что ей было ясно, что она тоже не сможет ничего предотвратить. Единственное, что ей оставалось, — это бороться и бороться, и попасть в беду только тогда, когда никого из близких уже не останется. Может быть, в этом была ее вина. Она всегда подозревала это. Но когда некому будет Исчезать, ей предстоит выяснить, что же происходит.

Тогда, возможно, и ей удастся уехать.

Внезапно она поняла, что с ней происходит что-то неладное. Она не чувствовала ни рук, ни ног, в животе горело.

Она попала в беду. Но Сили взял ее на руки, и вся комната отплыла и превратилась сначала в коридор, а потом в спальню. Сили осторожно положил ее на кровать, разул и прикрыл одеялом.

Плюшевый мишка сидел рядом с ней на покрывале. Она протянула руку и коснулась его. Она уже не могла вспомнить, откуда взялся мишка. Он всегда был у нее. Теперь он был здесь. Вот и все. Теперь только плюшевый мишка и остался.

— Бедный ребенок! — сказал Джастин и налил себе еще вина. — Бедный маленький ребенок, черт бы их побрал, не могли они, что ли, позволить ей прийти в аэропорт?

Грант только покачал головой. И выпил из своего стакана. И сделал легкое движение рукой, предупреждая о подслушивании.

Джастин потер глаза. Он никогда не забывал об этом, хотя иногда ему было тяжело.

— Это не наша проблема! — сказал Грант. — Не твоя.

— Я знаю.

Эти слова для тех, кто подслушивает. Всегда было неясно, слушают ли их. Они обдумывали возможности запутать службу безопасности, приходила даже мысль придумать свой язык, совершенно отличающийся от любого другого, с беспорядочной грамматикой. Но они опасались, такая мера только возбудит дополнительное подозрение. Так что поступали просто — писали на табличке. Джастин взял ее и нацарапал: «Иногда мне хочется удрать в Новгород и устроиться на работу на фабрику. Мы разрабатываем ленты, чтобы создавать нормальных людей. Мы вкладываем туда доверие и уверенность в себе, даем им возможность любить друг друга. Но все разработчики — сумасшедшие."

Грант написал: «Я глубоко верю своим создателям и моему Инспектору. И я нахожу в этом успокоение."

— Ты нездоров? — громко сказал Джастин.

Грант рассмеялся. А затем снова посерьезнел и наклонился, и тронул колено Джастина; они оба сидели на диване по-турецки.

— Я не понимаю, добро и зло. Я так решил. Не дело эйзи бросаться такими словами, имеющими вселенский смысл. Однако для меня ты олицетворяешь все доброе.

Он был тронут. А проклятые видения по-прежнему беспокоили его. Даже после всех этих прошедших лет, как старая, застарелая рана. С Грантом это никогда не имело значения. Это в равной степени со всем остальным придавало ему ощущение комфорта. Он положил свою руку на руку Гранта, слегка придавив, потому что не мог ничего сказать.

— Я сказал только то, что сказал, — продолжал Грант. — У тебя тяжелое положение. Ты приносишь столько добра, сколько можешь. Иногда даже слишком много. Даже мне полагается отдых. А тебе — тем более.

— Что я могу поделать, если Янни загружает меня.

— Нет, — Грант тряхнул его колено. — Ты можешь сказать «нет». Ты можешь бросить работу в какие-то часы. Не позволяй им давать тебе это задание. Откажись, тебе это не нужно.

На Фаргоне имелся младенец, копия Бенджамина Рубина, жившего на изолированной территории по другую сторону непроницаемой стены и работавшего в лаборатории, построенной силами Резьюн.

В результате создавалось нечто ощутимое из-за чего могла суетиться Оборона. А Джейн Страссен по прибытии обнаружит себя матерью другого проектного ребенка в рамках того же проекта.

Он знал, они дали ему записи интервью Рубина. Они допустили его к конструированию ленточных структур. Он знал, что его будут контролировать. По крайней мере — эту работу.

— Начинают доверять, да? — Его голос прозвучал хрипло, выдавая напряжение, которое он хотел скрыть.

— Это оказывает на тебя давление другого характера, нагрузку, которая тебе не нужна.

— Может быть, в этом как раз и скрывается мой шанс сделать что-нибудь стоящее. Это основной проект. Не так ли? Это самое лучшее, что произошло за долгое время. Может быть, я смогу сделать жизнь Рубина лучше. — Он наклонился вперед, чтобы налить еще вина. Грант подвинулся и сделал это за него. — Рубину, по крайней мере, кто-то в жизни сострадает. Его мать живет на станции, он встречается с ней, у него есть на что опереться.

Джастин знал все эти дела. Беспорядочный, интеллектуал с чрезвычайно рано пошатнувшимся здоровьем. Его привязанность к матери являлась отчаянной и чрезмерной, его хилое тело превратило здоровье в главную его заботу, его разнообразные увлечения не допускали юношеских страстей, за исключением страсти к работе. Но ничего — ничего такого, что сформировало Ари Эмори.

— Кое-что я могу сделать, — сказал он. — Я собираюсь взять работу, связанную с психикой граждан. Сделай кое-что для меня. Здесь нужна другая методология.

Грант хмуро посмотрел на него. Они могли обсуждать дома вопросы по работе, не беспокоясь о мониторах. Но их разговор принял опасный оборот, возможно, даже уже оказался за чертой допустимого. У него уже не было уверенности. Он был измучен. Он думал, что обучение освободит его от тяжелой работы. Он хотел только обучения. Грант был прав, он совершенно не создан для выправления горячих животрепещущих ситуаций. Он слишком сильно переживал.

Янни кричал на него:

— Сочувствие — прекрасная штука, при разговорах. Но она не имеет никакого отношения к решению! Четко помни о том, кого лечишь!

И это имело для него огромное значение. Он не был создан для клинической психики. Потому что он не мог ее выправить, когда сам чувствовал эту боль.

Это был самый великодушный Дэниса и Жиро поступок по отношению к нему: возвращающий к работе, требующей допуска к секретности, восстанавливающей его карьеру в несколько другой области.

Это был своего рода ультиматум, полагал он; доброта, которая могла обернуться противоположностью, если он попытается уклониться от оказанной чести. Об этом ему постоянно приходилось думать. Даже когда они оказывали ему милости.