Дмитрий Колосов - Воин

Сев на пол рядом со спящим спартиатом, Зерон задумался. Существовало два варианта — бежать дальше в надежде все же найти помощь или отсидеться в этом доме, где его наверняка не найдут. Зерон колебался, раздираемый противоречивыми чувствами. Он понимал, что должен помочь пифии и Криболаю, но в то же время не находил в себе сил отважиться на новую встречу с обладателями безжизненных глаз. Постепенно он все же склонился к тому, чтобы переждать здесь до утра. Когда рассветет, он придумает что делать. Придумает…

Послышался негромкий шорох. Словно кто-то подошел к узкому, закрытому ставнями окну. Юноша затаил дыхание. Показалось? Нет, звук повторился. На этот раз Зерон отчетливо различил чьи-то размеренные шаги. Они обогнули дом и замерли у входа. Тихо скрипнула дверь — Зерон мгновенно пожалел, что не закрыл ее, — кто-то проник в дом.

Он сидел, не шевелясь и не дыша. В глубине души таилась надежда, что преследователи не обнаружат его. Но вот шорох повторился еще. И еще — уже ближе. Этот кто-то медленно подходил к Зерону. Нервы юноши не выдержали. Забыв о больной ноге, он резко оттолкнулся от пола и кинулся в сторону двери. Его бросок был стремителен и тот, кто вошел в дом, не успел вовремя отреагировать. Зерон сшиб врага с ног и выскочил за дверь. Во дворе он натолкнулся еще на одного преследователя. Тот попытался схватить Зерона, но промахнулся. Оставив в его руке лоскут туники, юноша стремглав бросился в темноту.

Он бежал, не разбирая дороги. Бежал очень долго. Бежал и кричал, взывая о помощи, но темные лики строений отвечали равнодушным молчанием. Уже начали исчезать звезды, прежде чем Зерон отважился остановиться.

Негромко шумела листва, где-то невдалеке журчал родник. В светлеющем небе отчетливо вырисовывался причудливый контур скалы, формой своей напоминавший воющего на луну волка. Зерон не видел подобной скалы прежде и понял, что очутился далеко от храма. Все, что произошло этой ночью, вдруг показалось ему кошмаром, случившимся не с ним, а с каким-то другим Зероном и в необозримо далеком прошлом. Уже казалось нереальным, пригрезившимся — и те ужасные глаза, бессмысленный взгляд которых поверг Зерона в паническое бегство, и сумасшедший бег по окутанным тьмою горам, и молчание, каким встречали его призывы о помощи спящие дома в долине.

Слишком умиротворяюще журчал родник, шумели уверенные в своей силе дубы. Зерон сел на мягкую траву и забылся.

Он проснулся, когда уже вставало солнце. Проснулся и понял, что лучше бы он продолжал спать. Вокруг него, отрезая пути к бегству, стояли четверо. Несколько мгновений ужасные преследователи молча смотрели на затаившего дыхание беглеца, затем один из них, хитон которого был разорван на груди нашедшим здесь выход мечом Зерона, медленно потянулся к шее юноши, ловя дикий страх человека в тенета своих безжизненных глаз…

— Им не найти его. Даже кошка, и та ничего не увидит в этой кромешной тьме.

Бросая эти слова словно вызов, Аристоника старалась не смотреть в сторону Мрачного гостя, сидевшего в кресле напротив ее ложа. Еще менее ей хотелось видеть Криболая, который полулежал на полу возле двери и утирал хлюпающий кровью нос краем замызганного хитона.

Жалкий вид Криболая объяснялся просто. Когда Янус заключил пифию в объятья, жрец решил, что лучшего момента не представиться и напал на гостя, за что тут же расплатился. Огромный кулак впечатал Криболая в стену, раскрасив его мир в алые тона. Одного удара оказалось достаточно, чтобы сломать нос, выбить передние зубы и украсить синими подтеками оба глаза. Крепче не смогла бы приложить и лошадь.

Проделал все это Мрачный гость с завидным хладнокровием. Затем он внезапно оставил Аристонику в покое и устроился в своем кресле. Устроился основательно. Скучая, он начал разглагольствовать. Мало-помалу в разговор втянулась и пифия.

— Темнота им не помеха. Моим слугам вовсе не требуется видеть человека, которого они должны настичь. Он может убежать от них сколь угодно далеко, но они будут идти по его следу и не собьются ни на шаг. Они чувствуют страх, переполняющий его душу. Незримый глазу он аурой окружает человека. Они идут на этот страх.

— Лишь чудовище могло породить подобных чудовищ! — воскликнула Аристоника.

— Да, я чудовище. Хаос вечности породил три разряда живых существ — животные, к которым относят тех, кто стоят немного ниже человека и ему подобных, человек во всем своем многообразии, и те, кто выше человека. Почему-то люди нередко именуют этих последних чудовищами. Что же, меня это нисколько не задевает, быть может, это даже приятно щекочет мое самолюбие. Я никогда не задумывался над этим. Чудовища непонятны людям, они ужасают людей. Да, я чудовище. Я познал суть человека и играю на самых низменных его чувствах — страхе, похоти, ненависти, зависти, глупости. Хотя глупость наверно стоило б поставить на первом месте. Я умею использовать их, и в этом моя сила. А силу эту дали мне вы, люди. Неужели ты думаешь, что я желал овладеть тобой? — Мрачный гость посмотрел на Аристонику и глухо рассмеялся. — У меня даже не возникло мысли об этом. Мне хотелось посмотреть какой будет реакция жреца, безумно желавшего тебя. Мысль овладеть тобою поработила его сознание полностью. Я не ошибся в своем предположении. Он не смог спокойно смотреть, как вожделенную им женщину берет кто-то другой.

— Скотина! — процедила Аристоника в адрес Мрачного гостя.

— Еще какая! — согласился он, подразумевая жреца. — И зачем он только позвал на помощь мальчишку, приговорив его тем самым к смерти! Как и должно было случиться, ревность взяла верх над инстинктом самосохранения. Жрец стал отважен. Подобную отвагу я называю нечаянной. Людей отличает именно нечаянная отвага. Они могут, сломя голову, броситься в битву и даже заслонить собой товарища от летящей стрелы. Но это мгновенный необдуманный порыв. Вырви человека из этой ситуации, дай ему время подумать, сделай так, чтобы он смог осознать, что его ждет смерть, дорога в никуда. И в его душе поселится страх…

— Ты говоришь так, потому что тебе хочется так говорить.

— Оригинальное замечание! — съязвил гость. — Ты, верно, пытаешься возразить мне, что бывает, мол, ситуация, когда у человека есть время обдумать вероятные последствия своего поступка, но он все равно находит в себе мужество отважиться на него. Как Гармодий и Аристигон[106], пошедшие на смерть ради избавления отечества от тирана. Но разве ж это смерть! Это завершение бренного бытия, превращенного в вечность. Они променяли жизнь на посмертную славу и, надо признать, это был далеко не худший обмен. Погибнуть на глазах сотен людей, с оружием в руках, зная, что завтра все будут повторять твое имя. Кто бы помнил Гармодия, умри он стариком в собственной постели? Кто помнил бы Аристигона? Погибнув с мечом в руке, они вошли в народную память, став символом отваги и самопожертвования. На такую смерть нетрудно отважиться. Страшна смерть незримая. Страшна смерть медленная. Страшна смерть не отвратимая. Страшно, когда ведаешь срок своей смерти — точно, вплоть до самого последнего мгновения; поэтому-то люди боятся знать свою судьбу. Страшна смерть, не оставляющая даже мизерного шанса на спасение. Ведь даже у приговоренного к казни до последнего мгновения теплится надежда, что свершится чудо, которое сохранит ему жизнь. Он верит в помощь бога, в провидение, в милосердие Кира[107]. И поэтому смерть, хотя он к ней внутренне не готовился, является для него неожиданностью. Надеясь на лучшее, он просто не успевает как следует испугаться.