Христо Поштаков - «Если», 2001 № 05

Земляне бьются в поисках ответа, на глазах теряя понимание собственной миссии. Их уже не интересует то, с чем они вернутся на родную планету, главное — отклик любой ценой. Радикально настроенная группа молодых ученых, возглавляемая помощником капитана, в безумии унижения готова устроить образцово-показательный взрыв на центральной площади столицы, лишь бы добиться ответной реакции. Командиру и его сторонникам удается блокировать группу, но жажда разрушения расползается по кораблю, как чума… Земляне, пытаясь остаться людьми, удержаться на грани человечности, когда никакие писаные законы и правила уже не действуют, принимают решение покинуть планету. Их поражение очевидно и чудовищно, ибо произошло не в момент космической схватки или «битвы умов», а по причине банального отсутствия хоть какого-либо интереса к представителям развитой, гуманной, «продвинутой» цивилизации.

Здесь бы автору и закончить повествование. Все уже сказано, литературная идея заявлена и решена. Но остается идея фантастическая, и автор не может лишить читателя разгадки. Придерживаясь логики жанра, можно лишь поаплодировать такому решению. Оказывается, одна из противоборствующих групп на корабле попыталась проанализировать язык туземцев. И выяснилось, что при внешнем подобии земным, он начисто лишен такой категории, как полисемия. Любое понятие в чужеземном языке адекватно лишь одному предмету/явлению/действию. Помимо этого, слова обладают минимальной валентностью, то есть способны сочетаться лишь с несколькими речевыми единицами в строго определенной позиции. При такой структуре в языке должно быть невероятно много понятий, но число их относительно невелико.

Поясним на примере. Слово «стол» в человеческом языке может подразумевать и стол на четырех ножках, и на трех, и обеденный, и письменный, и журнальный столик — до тех пор, пока говорящий не ввел дополнительную характеристику, а затем еще одну, и еще. Стол в языке туземцев — только «квадратный, с четырьмя ножками, гладкой темно-зеленой поверхностью, тремя выемками для сосудов с жидкостью». В результате никаких несоответствий и непонимания между говорящими не возникает, но в таком случае разнообразных вариантов слова «стол» должно быть не менее сотни — и того мало. А их — всего десяток. По сути, как заметил руководитель группы, здешний язык напоминает не очень объемный энциклопедический словарь, где каждое слово равно подробной словарной статье.

По мнению исследователей, подобная лингвистическая мегаструктура не могла появиться естественным путем. Для ее создания требуется некая «нормативная база», которая разрабатывается и утверждается внешним по отношению к языку и его носителям «центром». Результат подобного речевого «нормотворчества» очевиден: общество, где каждый его член в любом «акте коммуникации» абсолютно однозначен, превращается в поистине железобетонный монолит. Здесь невозможны политические интриги, закулисная борьба, здесь невозможно поднять всеобщее знамя человечества — демагогию. Каждое слово означает лишь то, что означает — не более и не менее.

Но, с другой стороны, загнанный в жесткие схемы язык мстит своим обидчикам отрицанием любых новаций. Ведь того, чего нет в языке, как бы и не существует в действительности. Речь становится выше реальности. И земляне, как нечто новое, НЕНАЗВАННОЕ, просто не имеют права на существование. По крайней мере, пока некий гипотетический «центр» не опишет их, не найдет наименование и не вставит в свой тезаурус. Автор так и не дает ответа, окончательна ли последняя версия. Быть может, писатель просто не хочет отпускать землян — своих героев и нас с вами — в повальном унынии и предлагает необидную формулировку нашего поражения.

Но разве в этом дело? Главное, что мы сумели покинуть планету, не устроив там кровавой бойни. Как бы ни крутило нас настоящее, в будущем мы непременно окажемся порядочными людьми, не так ли?

РЕЦЕНЗИИ

Андрей ДАШКОВ

ДВЕРИ ПАРАНОЙИ

СПб.: «Северо-Запад Пресс», 2001. — 480 с. 5000 экз.

=============================================================================================

Этот роман, являющийся продолжением книги «Умри или исчезни», лучше всего охарактеризовал сам автор: «мемуары ущербного либидо». Действительно, если подойти к анализу этого текста с позиций психологической школы в литературоведении, то движущей пружиной сюжета в романе окажутся навязчивые и неудовлетворенные сексуальные фантазии героя — Максима Голикова. Макс сначала попадает в психушку, затем в какой-то подпольный экспериментальный центр, где его зомбируют и превращают в машину любви, потом ему удается бежать и благодаря вмешательству неких потусторонних сил превратиться в супермонстра, уничтожающего всех своих врагов.

Коллизия в общем-то несложная. Однако читателю неискушенному вряд ли удастся легко и непринужденно пробежаться по этому потоку параноидального сознания. Он то и дело будет спотыкаться о россыпь подводных камней — либо это банальное сравнение (вроде сопоставления пистолета с предметом мужской гордости), либо до отвращения натуралистичная картина соития, или только одному автору понятный ассоциативный ряд из музыкальных фраз и литературных реминисценций. Одолеть такое под силу разве что дедушке Фрейду. И все же роман завораживает, притягивает своей непохожестью на то, с чем мы имеем дело, плывя в магистральном русле российской фантастики. Это типично «мужская» книга, исповедь человека, оказавшегося в жизненном тупике, загнанного в угол нашей жестокой действительностью. Естественная реакция нормальной психики в таких условиях — просто отключиться, прекратив восприятие уродливых картинок бытия. «Не дай мне Бог сойти с ума», — говаривал когда-то классик. «Дай Бог сойти с ума, чем жить так», — говорит современный автор.

Чем больше вчитываешься в книгу Дашкова, тем меньше она пугает. Начинаешь понимать, что все это лишь игра. Порой становится даже весело. И приходит на ум мысль, что при соответствующей раскрутке Дашков вполне мог бы занять место в одном ряду с Пелевиным и Сорокиным. Потому что «Двери паранойи» вполне вписываются в то явление, которое нынче принято называть высокоумным словом «мэйнстрим». Вот разве что ненормативной лексики у Дашкова не встретишь. При всей откровенности и эпатажности книги для ее автора еще существуют какие-то ограничения и пределы дозволенного. Ну да ничего. Подобному научиться несложно. У романиста еще все впереди.