Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

— Хрен тебе, белый и пушистый, — вдруг опять услышал я насмешливый голос в голове. — Кандидимакоз — мерзкая грибковая инфекция половых органов… От твоего имени образовано… Так что не заносись… Молочница в просторечии называется. Тоже белая, правда…

— Кто ты? — мысленно спросил я.

— Тот, кого ты должен слушаться, — ответил голос после паузы. — В роль ты вошел хорошо. Теперь по сюжету двигайся…

— О чем ты?! — опять мысленно возопил я.

Ответа не последовало, в голове возник привычный нудеж, которому я даже обрадовался, — лучше уж нудеж, чем голоса. Смутное ощущение подсказывало мне, что голоса — это совсем худо.

— А все равно Молчун понятней, — не сдавалась Нава. — Я уж привыкла, что мой муж Молчун.

— Это точно, — согласился Хвост. — А то вдруг скажешь такое, как сейчас, вот и подумаешь, что когда ты молчишь — плохо, а когда заговоришь — еще хуже… Кандид!.. Это надо же такое удумать!.. Оставайся ты лучше Молчуном. Ну, как мы в деревне объясним, что ты не Молчун, а Кандид?

— Да ладно, — без особых колебаний согласился я. — Называйте хоть горшком, только бродилом не поливайте.

— Нет, горшком мы тебя называть не станем, — возразила Нава.

Ей было не до шуток — решался вопрос об имени ее мужа. Это другим может быть все равно, а ей без конца его называть как-то надо, а если Кандидом называть, то язык сломаешь и голова кругом пойдет от таких слов.

— Молчун, — произнесла она ласковым голоском, — Молчунчик… Молчунишка… Слышишь, как приятно звучит?

— Слышу, слышу, — подтвердил я. — Я ж уже согласился.

— Ну, мне хочется, чтобы ты не обижался, что мы не хотим тебя называть этим дурацким именем.

— Я и не обижаюсь.

— А горшки я в чудаковой деревне видал, — сообщил Хвост. — Они там их из глины лепят и с глины едят… Фу, гадость какая!..

— Я ни за что бы не стала с глины есть, — скривилась брезгливо Нава.

— А не пошамать ли нам? — вычленил из фразы здравое зерно Кулак. — Во, я тут грибов свежих нарвал, берите, — протянул он связку толстых сочных грибов, каждый из которых был ростом примерно до коленки.

— Ах, молодец, Кулак, — обрадовался Колченог. — Хоть и растяпа ты, а тут молодец. Проголодался я. Сколько на пустой желудок протопали! Правда, сначала он был не пустой, а взял да и опустел.

— А, старики все прожорливые, — хмыкнул Кулак. — И куда только помещается?

— Да какой же Колченог старик? — защитила мужика Нава. — Совсем даже не старик! Я с ним сколько по лесу бродила — так я уставать начинаю, а он все хромает да хромает, даром что колченогий. Я за ним и на здоровых ногах не всегда поспеваю. И сегодня он не отставал, а впереди шел. А то, что ты на его дочке женат был, это еще не значит, что он старик.

— А что ж ты к нему в жены не пошла? — хмыкнул Кулак.

— И к тебе не пойду, потому что у меня муж есть, а у Колченога — жена, — не полезла за словом в карман Нава. — Это тебе теперь жену надо раздобывать, потому что свою потерял. Но я за тебя все равно не пошла бы — ругаешься ты много. А я не люблю, когда ругаются. У меня Молчун ласковый, слова грубого никогда не скажет…

— Одно слово — Кандид, гы-ы, — засмеялся Хвост. — Белый и чистый…

Надо же, запомнил. Мне казалось, что деревенские ничего не запоминают. А что видят, о том и говорят.

Грибы оказались очень вкусные и сытные, хотя мне смутно казалось, что грибы должны быть совсем другого вкуса. И вроде бы их готовить надо, а эти даже бродилом не полили, которого у нас с собой, кстати, и не было. Жуя гриб, я бродил по окрестностям, разглядывая землю, — а вдруг найдется что-нибудь не лесное, типа того, что Колченог со страху в болоте утопил. Глядишь, и стукнуло бы мне по памяти, высекло бы искру… Только разве тут что-нибудь найдешь, когда трава прет как бешеная? Если что и было, давно уж в землю ушло. Ничего не нашел.

— Ох, наелась, — похлопала себя по впуклому животику Нава.

— Птичка ты, — поставил диагноз Колченог, принявшись за второй гриб. — Клювиком тык-тык и дальше полетела. Нет, мы так не можем. Что за еда, если пузо на бок не съехало? Вот когда съедет, можно на другой бок повернуться, чтобы оно обратно переехало.

Я тоже быстро наелся — и половины не осилил, а Нава и вовсе уголочек шапки грибной отъела. Выходит, семья у нас такая — малоедящая. Семья?.. А почему бы и нет?..

Обратно идти было веселее: и тропа протоптана, и желудок доволен, и Нава уже не напряжена в ожидании неизвестности, а скачет и чирикает вокруг, то забегая вперед, то хватаясь за мои руки, то собирая ягоды и предлагая их мне. Да и птички гурлюкают и щебечут очень даже услаждающе слух.

— Как хорошо, Молчун, что тебе больше не надо сюда ходить, — радовалась девочка. — Ты увидел, что больше здесь ничего нет, ну, нашел свое старое имя, только что ты с ним теперь будешь делать? Не нужно тебе старое имя в лесу. Даже в новой деревне старое имя редко приживается, а уж в лесу, где ты раньше не был, и вовсе нечего ему делать. Лес сам имя дает, какое подходит человеку. Мне еще повезло, что в деревне старое имя мне оставили. Оказалось, что такие в их деревне тоже бывали раньше. Это сейчас нет, а раньше бывали, да все кончились, а тут и я пришла. А куда мне было деваться, если мертвяки маму увели, а я сбежала. В деревнях любят женщин, которые от мертвяков сбегают, только редко это удается, потому что мертвяки очень быстрые и везде бегать могут. Человек не может по болотам бегать, а мертвяки запросто. Это потому, что темно было, без луны, а мертвяки плохо почему-то в темноте видят, а я хорошо вижу и в темноте, потому и сбе… Ой!..

И вдруг она замолчала на полуслове, я даже не сразу сообразил, что что-то произошло, задремав на ходу под Навин несмолкающий щебет. Только когда ей в спину уткнулся, сообразил и распахнул глаза. А она, пятясь, прижалась ко мне спиной, а потом и вовсе юркнула за нее, впившись в мои ребра подрагивающими пальцами.

— Ой, — шептала она, — сейчас совсем светло — я не смогу убежать… Ты меня, Молчун, не отдавай ему! Ты мой муж! И не должен отдавать меня!

Мне вдруг захотелось стать вдвое шире и вдвое выше, чтобы заслонить собою Наву полностью. Она и так уткнулась бормочущим ртом мне между лопатками, но мне казалось, что она может быть видна. Очень уж он внимательно посматривал в мою сторону, шагов за двадцать от нас стоял на границе суши и болота, но видно его было хорошо, даже пар, поднимающийся из-под ступней, мешаясь с сизым дымком от мха, не мешал его рассмотреть. Верно говорил Колченог: похожа была его голова на человеческую в шлеме — гладкая, будто эмалированная, и на вид непробиваемая. На этом сходство кончалось — круглые дырки глаз и черная прорезь на месте рта только условно обозначали то же, что у человека, как дети рисуют: точка, точка, запятая, минус — рожица кривая… Рожа, правда, была совсем не кривая, а идеально овальная. Весь он был новенький, сияющий и розовенький, как младенец.