Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

Обида-Мученик поднял ту гладкую половину твоей головы, заглянул внутрь и вдруг как завизжит! Я тоже заглянул, но не завизжал. Потому что Обида-Мученик за двоих визжал, а если б он визжал за одного, я бы тоже завизжал, потому что это было страшно: внутри головы не было ничего живого, а было что-то черное и страшное. Я видел, что внутри головы у человека бывает, когда одному мужику на голову прыгающее дерево прыгнуло и тоже полголовы снесло, — там все живое было, а тут — ничего живого. Обида-Мученик и отбросил от себя половину головы твоей. Так сильно отбросил, что где-то в болоте плюхнуло… Может, поэтому ты ничего не помнишь, что полголовы твоей выбросили в болото? Ты уж не обижайся на нас, на Обиду-Мученика теперь вообще нельзя обижаться, обидели мы его все, жалко мне его. Вон как тебя тащил, ни разу не пожаловался…

— Вопросов слишком много задавал, — напомнил Кулак, махнув кулаком.

— Да, вопросов много, — согласился Колченог. — Он и тогда сначала крикнул: «А почему?» А потом завизжал и отбросил полголовы Молчуна. Вот он теперь и молчит. Наверное, говорильная часть у него в той половине осталась…

— Шлем, — вдруг произнес я незнакомое слово, неизвестно откуда выскочившее.

Я даже сам испугался этого сочетания звуков, а мои спутники и вовсе отшатнулись.

— Ты что это такое сказал? — осторожно спросила Нава.

— Не знаю, — признался я. — Но мне показалось, что так называется то, что выбросил Обида-Мученик. Это не полголовы, а такая штука, чтобы голову от ударов защищать, — уже осмелев, извлекал я откуда-то объяснения. — Если б не она, тебе не пришлось бы меня выхаживать… Это как если бы котелок на голову надеть, — попытался объяснить я. — Ведь если палкой по голове ударить, когда на ней котелок или чашка, тогда не так больно будет, правда же?! И не так вредно для жизни… А?

— А дело говорит Молчун, — вдруг согласился Хвост. — Я когда у чудаков в деревне оказался, они все на головы глиняные горшки понадевали и на меня с палками пошли. Ну, я и ринулся обратно в лес. Не люблю я, когда чудаки меня палками… а сами с горшками на головах.

— А можно из коры сплести, из тонкой, а сверху толстую приклеить, — предложила Нава. — Тогда, если с ворами драться вам придется, они вас не побьют. Может, удастся и Колченогову дочку освободить? Жену твою, Кулак… Если б у тебя на голове такая штука была, они бы у тебя не смогли жену украсть. Они тебя бумс по кумполу, а ты их хрясть по лбу, вместо того чтобы на траве валяться как бревно… Эх, зря Обида-Мученик котелок Молчуна в болото выбросил, он тогда меня от любых воров защитить бы сумел.

— Я тебя и так никому не отдам, — пообещал я, вдруг почувствовав уверенность в том, что говорю.

— Я знаю, Молчун, — улыбнулась Нава. — Только и Кулак не собирался жену отдавать, но, когда мужик без памяти лежит, защитник из него никакой. Надо вам, мужики, котелки на голову делать.

Вдруг меня пошатнуло, в глазах потемнело — не до черноты, а словно сумерки наступили, и мне показалось, что я смотрю сверху на лес сквозь круглую прозрачную дырку. Потом из видения обратно швырнуло, да так сильно, что я даже схватился за ствол, о который когда-то ударился головой. Постепенно картина леса всплыла перед взором.

— Ты чё, Молчун? — тревожно спросила Нава.

— Да так, в глазах потемнело, — ответил я, опасаясь говорить полную правду, которой и сам еще не понял до конца.

— На, соку попей, — заботливо протянула она мне деревянный сосуд.

— Это не травобой, случаем? — нервно шутя, поинтересовался я.

— Еще раз такое спросишь — травобоя налью! — пригрозила Нава.

Я испил сладкого напитка, и правда полегчало — голова перестала кружиться.

— Да будет свободен твой путь в лесу, Нава, — поблагодарил я. — Легче стало, не шатает.

Рано похвастался, потому что услышал слегка знакомый зовущий голос:

— Кандид! Канди-ид! Какого хрена?..

Я вынужден был опять схватиться за ствол, тут и Нава подскочила, обняла, заметив мое шаткое состояние.

— Ты кто? — крикнул я, озираясь.

— Нава я! Нава! — принялась ускоренно балаболить моя заботливая девочка. — Разве ты меня не узнаешь, Молчун? Жена я твоя!

— Да узнаю я тебя! — быстро буркнул я ей. — Не тебя спрашиваю.

— А кого же? — удивилась она. — Вот Колченог, Кулак и Хвост…

— Их тоже узнаю!

— А больше никого нет.

— А кто говорит?

— Не валяй дурака, Кандидушка! Я понимаю, что головой стукнулся, но работать пора! По сюжету иди, по сюжету!..

Я не устоял на ногах, и Нава не удержала — сполз, держась за ствол, на землю.

— Ты чё здесь листопад изображаешь, Молчун, шерсть на носу? — склонился надо мной Кулак. — Ты лиан ползучий, что ли, чтоб по деревьям сползать. Ты у меня смотри, а то враз меж глаз схлопочешь, сразу ползать расхочешь.

— Ты, Кулак, слышишь, что несешь? — ворчнула на него Нава.

— А мне зачем слышать? Пусть Молчун слышит, а то у него сейчас мох на заднице прорастет, если долго на нем сидеть будет, на мху-то, — огрызнулся тот.

— Да не ругайтесь вы, — просипел я, открыв глаза. — Слышу я вас. И промеж глаз мне шерсть не надо… Мне сказали, как меня зовут…

— Кто сказал?! — насторожилась Нава и оглянулась по сторонам.

Колченог тоже насторожился и принялся зыркать вправо-влево.

— Да не озирайтесь вы! — пресек я их тщетные мучения. — Кто Слухачу говорит?..

Мои спутники задумались, шевеля губами. Слухач был одним из моих самых сильных первых впечатлений от деревни. Как-то Нава привела меня в очередной раз на площадь, где намечался деревенский сход. По поляне, цепляясь кривыми ногами за густую траву, передвигался, пошатываясь, худой, слегка сгорбленный мужик с торчащим пузом, по которому перекатывался огромный горшок, откуда он зачерпывал травобой и обильно поливал им траву вокруг. А трава тут же на глазах дымилась, жухла и оседала на землю. Видно было, что ему это дело нравится. Я даже залюбовался этим сеятелем травяной смерти. И вдруг он застыл посреди сеющего жеста, поднял руки ладонями вверх, будто подставляя их солнечным лучам, лицо расплылось в блаженной улыбке, словно чесотку на лопатке ему почесали, потом оскалилось и обвисло. Вокруг лысой (что само по себе было большой редкостью в деревне) головы Слухача сгустилось мутное лиловатое облачко, и он заговорил не своим голосом, каким в деревне не говорили, с неживым звоном, быстро, четко и совершенно непонятно, будто на чужом языке, хотя многие слова казались знакомыми, но общий смысл ускользал. От меня, по крайней мере.

— На дальних окраинах и на ближних подступах… отодвигаются и раздвигаются… победное передвижение… Большое Разрыхление… Великое Заболачивание… новые приемы… обширные места для покоя и нового передвижения… большие победы… новые отряды подруг… Регулярная Чистка… Спокойствие и Слияние…