Ник Горькавый - Возвращение астровитянки

Под аэростатом размещалась круглая плоская гондола, похожая на таблетку, где жили люди и размещалось несколько десятков лабораторий и приборных отсеков.

Первые дни Анатоль много бродил по станции, на которой жила добрая сотня учёных, космонавтов, инженеров и вилётчиков-атмосферников — пилотов венерианских самолётов. В двух просторных шлюзах станции стояло несколько транспортных и научных венолётов — вилётов.

Это были угрюмые бронированные машины с сильно окисленными боками и горелыми полосами на массивном корпусе и кургузых крыльях. Неровная потемневшая поверхность фюзеляжа ясно говорила о раскалённых и едких воздушных потоках, бушевавших вокруг этих необычных летательных аппаратов. Вилёты не походили на щеголеватые земные самолёты и казались ржавыми боевыми машинами какой-то легендарной космической империи, случайно попавшими в руки людей.

Вечером Анатоль снова встретил в кафе утреннюю старушку. Салли сидела в синих брюках и тонком белом свитере, который вызывающе откровенно гармонировал с седыми волосами.

— Забавная у вас анкета. И какие ответы вы собираетесь получить?

— Можете смеяться, но я ищу смысл жизни. В этой анкете важен лишь последний вопрос. Остальные — маскировка и подначка.

— Почему я должна смеяться? А для кого вы ищете смысл жизни — для себя или кого-то ещё?

Анатоль поёрзал, устроился поудобнее в кресле:

— И для себя… и для своего поколения — вернее, для тех, с кем я знаком из своего поколения. Мне кажется, что мы… они не знают, для чего живут. Вернее, они не хотят знать, для чего живут. Им всё по барабану. По фиг. Они равнодушны ко всему, что выходит за рамки развлечений. К деловой карьере или к научной они не стремятся.

Деньги их, конечно, интересуют — как способ добыть ещё больше удовольствий, но никаких серьёзных усилий по их добыче они прикладывать не будут — в конце концов, вокруг так много дешёвых наслаждений и легальных наркотиков. Никому ничего не надо, и уж точно никто не собирается надрываться над математикой и ломать голову над генетическими структурами. Долгое образование медика или юриста тоже для моих друзей не годится.

Вы пессимист, это странно для такого молодого человека.

— Не странно для писателя. Если бы вы знали наше поколение получше, то тоже бы стали пессимистом. Поэтому я хочу понять — зачем мы живём? Вот мой отец, Смит Джигич — известный экономист в Евросоюзе, старается развивать отстающие страны, а моя мать влюблена по уши в своё программирование. Мои трудолюбивые и целеустремлённые родители — укор для меня и моего поколения. Что с нами не так?

— Я работала с программами, созданными Корой Джигич.

— Да, это моя мать.

— В молодости разговоры о смысле жизни неизбежны как подростковые прыщи.

— А в старости об этом уже не говорят?

— Вам не надо так далеко ходить… Как только у вас появятся жена и дети, они вам всё расскажут про смысл жизни. А старики не говорят о нём, потому что они слишком заняты продлением своей бессмысленной, но прекрасной жизни. Кстати, старики со времён Древнего Египта сокрушаются о никчёмности молодёжи. Странно только, что вы, молодой, присоединились к старикам. А я, старуха, думаю, что молодёжь становится всё лучше и лучше.

Салли налила себе чаю и сказала:

— Молодые люди очень одиноки. Не из-за того, что вокруг мало друзей, а из-за того, что для молодого человека никто не сопоставим по важности с его собственным «я». Как только в окружении человека появляется кто-то пусть не равнозначный, но хотя бы сопоставимо значимый, то одиночество заканчивается, а смысл жизни — не то чтобы появляется, просто вопрос о его поиске отпадает.

— Я всё время это слышу — повзрослеешь и всё поймёшь про жизнь.

— Ну, свой смысл жизни вы уже нашли. На данный момент.

— В чём же он?

— В поиске смысла жизни.

В последний год среди молчелов возникла мода на прыжки с самолёта.

Молчел — это молодой человек, но это одновременно и молчащий человек, который молчит не перед друзьями, а перед лицом общества. Просто ему неинтересно разговаривать с обществом.

Друзья Анатоля прыгали из самолётных люков, открытых высоко над городами.

Самолёт висел на месте — обычно над парком, но многие смельчаки предпочитали людные улицы. Тело прыгнувшего летело вниз долгие секунды, потом резиновая верёвка, которая обвивала лодыжки, начинала натягиваться, а падение замедляться. До земли оставалось совсем чуть-чуть, когда резина натягивалась всерьёз, и ноги чуть не выдирались из суставов.

Прыгун останавливался на высоте нескольких метров — когда уже видны раскрытые рты и испуганные глаза разбегающихся пешеходов, — а потом взмывал назад, где его и ловили в люк самолёта — не сразу, но ловили.

Но удача при прыжке зависела от многих факторов — веса, ветра, аккуратности определения высоты, точности прицела. Прыгуны разбивались часто — и не всегда они одни. Полиция свирепствовала, ловила лихачей, лишала их пожизненно лётных прав и даже сажала за решетку, — но поветрие не выветривалось.

Анатоль сам не прыгал, но его друг разбился, попав в вершину дерева.

Другие забавы молчелов тоже были очень рискованны: алкогольные бега, дуэли на яхтах, «робинзонады наугад». Им было очень скучно — этим молчелам. А риск и страх смерти — очень сильное лекарство от скуки.

Пилот Серджио Ипатов покатал Анатоля на малом транспортном вилёте. Летящую машину здорово потряхивало, хотя они не забирались в глубь атмосферы — так, зацепили самый краешек на высоте сорока километров, поднырнув под дымку кислотных облаков.

— Понимаешь, сынок, с пассажиром вниз не положено, — объяснил Серджио. Он снисходительно звал Анатоля «сынком», хотя по возрасту ему в отцы явно не годился. Анатоль не возражал — пусть зовёт, лишь бы катал.

— Внизу там творится такое, такое… — Серджио закатывал глаза, но объяснить толком не мог.

Потом они поднялись на сотню километров, и небо над ними очистилось и посветлело, а под ними кто-то могучий продолжал помешивать огромной ложкой адское варево венерианской атмосферы, а варево сопротивлялось, тянулось колоссальными облачными струями и упрямо не перемешивалось.

«Странная планета… — думал Анатоль, глядя вниз сквозь толстое стекло иллюминатора. — Облака и туманы из концентрированной серной кислоты, атмосфера из бесплодного горячего углекислого газа в сто раз плотнее земной. Венерианский день длиннее венерианского года, а сухая каменистая поверхность раскалена как сковорода — до пятисот градусов. Дождь из серной кислоты не поливает поверхность Венеры только потому, что не долетает до неё, успевая испариться от невыносимой жары уже на высоте двадцати километров. И кто-то мечтает превратить эту страшную Венеру во вторую прекрасную Землю?»