Ирина Дедюхова - Повелительница снов

Дочь эти рассказы не смущали, и она все время лезла к мамке с расспросами о том, полезные вьетнамцы или нет? Варька от ответов уклонялась, потому что никак не могла найти какие-нибудь положительные примеры практической пользы от вьетнамцев. И вот надо же такое спросить! В такой решающий момент, когда только-только осталось дотянуть до остановки. Варька прижала дочку к себе и приготовилась к обороне, сунув сумку себе под ноги.

На минуту в вагоне стало очень тихо, народ боязливо косился на испитые рожи местного гегемона, не торопясь на выручку дочке с матерью. Сами «вьетнамцы» тоже несколько ошалели и даже на минуту перестали материться. А потом до всех одновременно дошел смысл вопроса малышки. Залитые водкой узкие щелки глаз, опухшие плоские рожи, невнятная матерная речь… До какой же степени может упиться русский человек, чтобы окончательно слиться с извечным азиатским окружением! Смех начался с робких хохотков и все больше набирал силу.

Иногда ведь можно остаться человеком, только взглянув своему страху в глаза. Под общий хохот занимать свободные места первыми кинулись вездесущие старухи, острыми локотками зло распихивая «вьетнамцев», а двое дюжих мужиков под всеобщее улюлюканье выкинули их на той долгожданной остановке из трамвая…

Несколько раз из трамвайного окна они видели и торгующего фруктами Волкова, стучали ему в окно и радостно махали руками. А как-то они Волкова не увидели, и лишь на углу копошился хмурый народ, подбиравший яблоки у порушенного прилавка.

— А где дядя Волк? — спросила маленькая.

— Он, наверно, устроился в магазин. Не смотри туда, не надо, — сказала Варя, не в силах оторвать взгляд от двух яблок, лежавших в кровяной лужице. Они были, наверно, самыми большими и красивыми, но на них почему-то так никто и не позарился.

ЭХ, МАТЬ-ПЕРЕМАТЬ…

После случая с «вьетнамцами» Варина дочка стала проявлять неподдельный интерес к неформальной лексике. Хуже всего, что в этом она нашла себе сильного заинтересованного союзника в Вариной маме. Мама к старости как-то слишком резко вдруг превратилась в крикливую, ехидную старушку. Раньше она совершенно не вспоминала про свои юные годы, проведенные в Сибири, а теперь вдруг только об этом и принялась говорить. Встречным и поперечным она с умилением рассказывала о Сибири разные жутковатые истории про то время, когда сами заключенные лагерей просили начальство ввести у них смертную казнь. Даже Варя была не совсем готова адекватно воспринимать мамины рассказы про то, например, как выбежавший из зоны зек прямо на улице зарезал молодого студентика, приехавшего домой на каникулы. Романтические путешествия мамы домой из Иркутска, когда проводник поезда запирался на ночь в своем купе, а все студенты до утра боролись за свою жизнь и вещи, производили на публику не совсем то впечатление, на которое мама, очевидно, рассчитывала. Слушать, как мама кричит: "Полундра!" и в тонкостях повествует о сложном быте привокзальных урок, тоже особой радости не доставляло. А уж материться мама стала вдруг намного витиеватее папы-строителя. Причем она совершенно не признавала разные там блинные суррогаты, утверждая, что в Сибири младенцы сначала учатся материться, а только затем говорить «папа-мама». Поэтому Варя была вынуждена ограничивать общение дочери с распоясавшейся бабушкой. Татарки-воспитательницы с крайним возмущением рассказывали ей, какие примеры народной мудрости приводит ее дочь на занятиях. В качестве считалочки она прочла:

"Чики-чики, чикалочки, едет х… на палочке, а п… на тележке щелкает орешки" Почему-то ничего такого мама Варьке в детстве не сообщала, а тут, как прорвало ее. Варя попыталась строго поговорить с маленькой, но та, закатив огромные с поволокой глаза, сварливым маминым голосом ответила: "Мам! Все люди — как люди, а ты у меня, как х… на блюде!"

Сибирская экзотика так достала Варю, что, взяв дочь за руку, она потащила ее в клуб слепых, но Василия Даниловича они уже не застали, он умер от рака. Его грустная толстая жена расплакалась, узнав Варьку. Она с некоторых пор работала концертмейстером хора слепых и взялась учить малышку за недорого. Коротенькие названия нот так походили на «вьетнамскую» лексику бабушки, что девочка усваивала их слету. Бабушка была недовольна утратой самой благодарной слушательницы, шумела, что, мол, и сама сможет научить внучку песням бесплатно, но Варя проявляла непреклонную твердость в этом вопросе.

Мама не просто компилировала народное наследие, но подвергала его творческой обработке. Эти слова у мамы легко ложились в стихотворные строчки, точно отражавшие злобу наступивших дней. "Эх, мать-перемать! Где ж нам деньги теперь взять?" — риторически вопрошала мама саму себя, поняв, что все ее сбережения на сберкнижке превратились в дым. Варе она доказывала, что материться в нынешние времена — очень полезно для здоровья, иначе запросто можно заработать инфаркт.

По субботам, когда садик не работал, а у Варьки были консультации у студентов, бабушка и внучка наконец воссоединялись. После этого по понедельникам девочка на все общежитие орала, подражая народному хору: "Славное море — священный Байкал" и "Хазбулат удалой". Однажды она, широко разведя руки как для объятий, прочла:

"Кем ты естешь?Поляк малый!В цо ты вежешь?В орял бялый!"

И Варя поняла, что у мамы окончательно съехала крыша.

О СТРАСТИ СО СТРАСТЬЮ

Ночь творит таинство жизни. Пение ночных птиц по весне — самая прекрасная ода пробуждению природы. Разве яркий, без полутонов и призрачного свечения день может быть так притягателен? Как удержаться в такую ночь от полета? Огромная луна, что висит за окном, что глядит на мир сотни тысяч лет… Сколько же раз она звала ее душу в разных обличьях по весне? Теплый ветер и лунный свет следует прописать каждой женщине, как лекарство от старости и преждевременного увядания.

Пусть не нашла она в жизни любовь, но звездное небо каждую ночь распахивало ей свои объятия. Блеск в глазах и счастливую улыбку дарили ей эти полеты. Она выбирала светлое, голубоватое свечение чужих снов, где оживляла давние мечты и древние легенды. Любая душа живущего с трепетом отзывалась на ее зов. Что день! День превращал людей в озлобленных подавленных животных, только ночь ненадолго делала их свободными, только ночь освобождала их истерзанные сомнениями и завистью души для полета. Многое произошло за эти века, что ее не было.

Горько, но видно из жизни людей навсегда ушла страсть. Страсть — та самая закваска, что заставляет бродить и вскипать все наши лучшие чувства. Люди перестали обожествлять ночь. Наперекор природе они продолжали дневные заботы, дела ночью. В ночь отодвинулись и дневные страхи, кошмары. Музыка ночи в человеческой душе была осквернена, она погибала.