Джоан Виндж - Пешка

— Не спрашивайте. Просто забудьте, что я сказал. — Я начал выбираться из кресла.

— Не могу, — ответила Элнер.

Я остановился.

— Ну, если хотите, мы можем притвориться, что я забыла. Если это позволит вам остаться и поразвлекать одинокую старую женщину еще немного. — Элнер улыбнулась, наполовину с сожалением, наполовину с иронией. Ее пальцы чуть крепче сжали голограммы.

Я снова сел, стараясь не показывать вида, что чувствую себя неловко. Наблюдая за ее руками, я спросил:

— А как вышло, что у вас и вашего мужа никогда не было детей?

Элнер перевела взгляд на снимки.

— Мы всегда считали, что у нас море времени. — Глядя на лицо Кельвина, Элнер вдруг часто-часто заморгала. — Ну не странно ли, что любая, даже самая незначительная, вещь может разбередить память, когда ты и не ожидаешь. Песня, луч света… Иногда, когда я вспоминаю нашу с Кельвином жизнь, мне она кажется чужим воспоминанием, проникшим каким-то образом в мою голову. Кажется, что та женщина, рядом с ним, — я ее хорошо помню, — не может быть мной. Это превращает воспоминания в мучение… иногда почти невыносимое. Но все же не думать о них совсем — еще мучительнее. И самое тяжелое — то, что именно радостные воспоминания мучают меня сильнее всего.

— Да, — прошептал я.

— Расскажите мне о вашей семье, — попросила Элнер, пытаясь переменить тему. Ее вдруг как обухом по голове ударило: Элнер поняла, что у нее даже и мысли никогда не возникало, что у меня есть семья, и насколько же ее глухота должна казаться мне странной и оскорбительной. Элнер спросила себя, уж не боялась ли она спрашивать, зная, кто я такой. И еще ей захотелось почувствовать, что значит — быть гидраном…

Я понял Элнер.

— Да и рассказывать-то нечего, — пожал я плечами, отводя взгляд.

Было время, когда я хотел разыскать маминых родственников. Но потом я убил Рубая. И после этого поиски потеряли всякий смысл, поскольку убийством я доказал, что никогда не смогу быть среди них.

Элнер сжала губы, удерживаясь от дальнейших расспросов. Наконец она произнесла:

— Кот, вы когда-нибудь спрашивали себя — в те моменты, когда особенно остро ощущали эту мучительную потерю… когда оказывались, словно провалившись в колодец, в вязкой темноте, что, возможно, вы чувствуете себя так не потому, что сильно отличаетесь от нас, а потому, что вы слишком человек?

Элнер старалась дотянуться до чего-то внутри меня, даже не будучи уверенной, существует ли оно во мне или уже нет.

От возмущения я весь рефлективно сжался, захлопнулся, как устрица.

Но затем заставил себя снова посмотреть на Элнер, посмотреть в глаза ее реальности, вспомнить все то, что нас сближало… признать, что человек не просто слово из семи букв.

— Зибелинг говорил… Он велел мне не притворяться тем, кем я не являюсь на самом деле. — Я посмотрел на свои руки: мне вдруг захотелось, чтобы и у меня были снимки, свои, которые я мог бы вот также рассматривать. — Не притворяться, что я — вообще не человек. Большинство выродков, которых я знаю, — обычные люди — во всем, кроме одного… Даже гидраны — из тех, кого я встречал, — больше люди, чем им самим того хотелось бы.

— Большинство людей тоже больше люди, чем им того хочется, — тихо сказала Элнер.

— Спасибо, — улыбнулся я, вставая.

— За что?

— За напоминание: если бы гидраны и люди не имели ничего общего, меня бы здесь не было.

Элнер рассмеялась. Мне нравился ее смех.

— У вас необычный свитер, — заметила Элнер; до этого она просто смотрела на меня, а сейчас — увидела. — Где вы его нашли?

— Валялся на улице. Спокойной ночи, мадам.

— Спокойной ночи, — ответила Элнер, глядя на меня с легким недоумением.

Выйдя из спальни Элнер, я улыбнулся, подумав о том, что, по крайней мере, я оставил ей, о чем поразмышлять, кроме мебели, ночного одиночества и дождя.

Но мне нашего разговора хватило лишь на обратный путь к моей комнате. Я вытащил из кармана терминал Мертвого Глаза и надел его; вытянувшись на постели и заложив руки за голову, я проглотил порцию информации — сколько влезло за один раз, заполнив пустоты в собственных знаниях. Когда я снял сетку, на ней еще осталась куча данных. Наконец я закрыл глаза, позволяя успокоившемуся мозгу спеть ноющему от боли телу колыбельную.

Вдруг по какой-то необъяснимой причине я проснулся, рывком сев на постели. Пока я слушал дождь, мозг расслабился и позволил сумрачности просочиться внутрь. Прислушиваясь к стуку капель, я стал размышлять о том, как так получается, что звуки дождя наполняют меня такими же желаниями и муками, которые я видел в мозгу Элнер. Мне хватило бы и пальцев одной руки, чтобы сосчитать, когда я слушал дождь. У меня никогда — никогда в жизни — не было времени на это; почему же дождь для меня теперь нечто большее, чем просто звуки падающей воды? Я вспомнил, что я чувствовал, впервые ступив на Землю… чужой всем и вся и, несмотря на это, вернувшийся в свой дом. Вспомнил, что пыталась сегодня вечером показать мне Элнер: что у человеческой части меня есть свои желания, нужды и своя история; и я не должен стыдиться этого и, не глядя, все растаптывать. И впервые за очень долгое время я не почувствовал злости.

Потом я вспомнил Ласуль: ока, наверное, лежит сейчас в Хароновой постели, не одна, но одинокая, и тоже слушает дождь. Она хотела, чтобы я думал о ней… Думал о ней, как и она? Вспоминает ли она меня, скучает по мне? Я знал, что, даже если и вспоминает, то мысли ее заходят не глубже, чем мой член — в ее тело. Я был телом. И она знала это.

Я ожидал, что это меня взбесит. Но вспомнил лишь ощущение моей плоти, проникающей в ее. За всю жизнь меня много кто использовал. Почему я должен злиться на скучающую, несчастную, красивую женщину, которая и хотела-то всего лишь, чтобы какой-нибудь мальчик-игрушка затрахал ее до потери сознания… Может, не так уж и важно было, почему она хотела меня; не так уж и важно — стоило лишь подумать о той гладкой, с легким ароматом духов коже, об ее волосах, черной шелковой волной рассыпавшихся по моей груди, — и этого оказывалось достаточно, чтобы голова закружилась. Но больше этого не произойдет. Не сегодня. Особенно так, как раньше. Я приказал себе забыть о Ласуль и снова лечь спать. Я говорил себе, что я не сумасшедший. Я говорил себе, что я сошел с ума. Я уверял себя, что она использует меня… Я убеждал себя, что, если она и вправду хотела, чтобы я думал о ней этой ночью, значит, я могу быть уверен, что она никогда не забудет…

Я выпустил свои мысли, вытягиваясь в пустоту, сплетая сеть из невидимых нитей с огоньками на концах. Я нарисовал в уме Хрустальный дворец — он был не настолько далеко, чтобы я не смог дотянуться туда, проникнуть в него и найти между темными немыми сознаниями знакомую звездочку.