Юлия Иванова - Дремучие двери (Том 2)

* * *

"Ушёл Господь..." - печально думала Иоанна. Игры становились всё более кровавыми: баловни удачи, красивые и молодые, бизнесмены, журналисты, шоумены - погибали, разорванные в клочья новыми игрушками. То тут, то там вспыхивали зверские дурные драки - между членами семьи, закадычными дружками, народами, ещё вчера жившими душа в душу и бок о бок. Затевались кровавые войны без конца и края, без победителей и побеждённых, но с баснословно растущими счетами за убиенные и проданные Воланду души. Всё самое нелепое, невероятное и ужасное сбывалось, доброе и разумное словно разбивалось о невидимую стену. Свита Воланда захватила рули и, ёрничая, издеваясь, подвывая от наслаждения, подо все эти разудалые танцы-шманцы, тусовки, разборки, совокупления, оргии, ритуальные убийства, пьянки, совещания, теракты, суды, бредовые указы катила обречённый земной шарик в лунку, к последней черте. Куда ни поверни, как ни тасуй колоду - выходила победно ухмыляющаяся дама пик. Одних упырей убирали, назначали других, через год-другой всплывали третьи. Или прежние садились на властные места, отдохнув и бодро щёлкая вставными челюстями. Меченый, Беспалый, Рыжий, Жирный, Пернатый, Чернолицый... И ещё какие-то с жуткими вурдалачьими лицами, хоть Иоанна и убеждала себя, что и у них есть образ Божий где-то на дне души, и душа есть на задворках разросшейся плоти... Иногда казалось - что-то должно измениться - результативные выборы, всплывающие время от времени народные заступники... Но опять ничего не происходило. Принцы-заступники оказывались импотентами, сникали, обрастали жирком и тоже переходили постепенно в разряд сутенёров. Скидывали овечью шкуру и оказывались порой позубастее прежних. Говорили: "Народ безмолвствует"... Нет, он не безмолвствовал, он непостижимым образом снова и снова голосовал за "насильников, грабителей, мучителей людей"... Так сберегаемая в отцовском дому невеста, украденная, опозоренная и отправленная на панель, сломленная - боготворит своего сутенёра и терпит побои за кусок хлеба и стакан вина. Был дом, была многодетная семья, мальчики-девочки, чёрные, белые, рыжие. Воспитывались в строгости, в умеренности, но всё же либеральнее, чем по законам шариата. Теперь они проклинают родителей-тиранов, которые не пускали "в Африку", срывать запретные "фиги-финики". И вообще такие-сякие - питались за отдельным номенклатурным столом. А то, что нынешние бармалеи уже обедают их плотью, да и душой заодно - терпят... Народ уже не в послушании, как при царе, при Сталине, при "советской диктатуре". Теперь народ сам выбирает себе правителей и, насколько понимала Иоанна, несет полную ответственность перед Небом за свой выбор и за деяния своих избранников. Опять она к выборам сочиняла и расклеивала листовки: Убойся за Ельцина голос отдать, На Страшном Суде будешь рядом стоять. Господь отвернётся - зови, не зови, И скажет: "Ты выбрал. Ты тоже в крови!" Отец Александр настойчиво советовал ей угомониться. Иоанна пыталась, но молитвы её опять сводились к одному: "Господи, пусть будет, как было дурацкие съезды, доклады, худсоветы, запреты, характеристики, очереди, главлиты, стукачи, проработки - только избавь нас от них. Ладно, не посылай на них язвы и потопы, пусть копаются в своих огородах, нянчат внуков, пусть в конце концов тусуются с награбленным добром и своими шлюхами на Гавайях и Канарах, только избави нас от них. Лужино, дом, сад, цветы. Храм, книги, чистый лист бумаги... Господь давал силы, здоровье, хоть уже под шестьдесят. Семья, память о Гане. И конечно, вера... Ей следовало бы быть счастливой... Почему же так невыносимо больно? Какие незримые сосуды, нервы протянулись от самого её сердца ко всем уголкам страны, к облапошенным единокровным "совкам" всех мастей и наречий? "Как это всё случилось, в какие вечера?"... Они - часть её, она - часть их. Их унижение и беда - её беда и унижение. И когда бедолаги-шахтёры клянчили подачки у "жирных", которых сами же посадили на трон, ей хотелось выть от обиды и боли. Может, действительно "так надо"? Пройти семь кругов позора, грязи, крови, распятия?.. Погибнуть, чтобы в новом качестве восстать из пепла? Или по слову отца Тихона, это и впрямь "последние времена", и соль потеряла силу, и сгниёт всё тело? И мы утащим за собой в геенну протухшее человечество. Что толку спасать тех, кто не хочет видеть и слышать? Что есть эта слепота, и глухота - наш грех или волшебство, сатанизм, зомбирование тёмными силами?.. А её тоска по баррикадам - от гордости, дурости или действительно преступно сейчас бездействовать? Она не умела уже оторвать себя ото "всех", неотделимых от неё - они вместе слушали когда-то сводки совинформбюро, читали одни книги и газеты, смотрели одни фильмы, учились по одним учебникам, ездили друг к другу в гости и жили по одним законам. Она поняла, что всегда была не только "Я", но и "Мы"... Куда деться от этого "Мы", от "эсэнговцев", которых она порой ненавидела и презирала? Но это с неё каждый раз сдирали шкуру, из неё делали отбивную, её насиловали, бомбили и гнали. В таком же "предбаррикадном" состоянии была и Варя Златова. Издательские её дела шли всё хуже, рынок религиозной литературой быстро насытился, покупали нарасхват всякие гороскопы, хиромантию, сонники, пособия по карточному и другому гаданию, привороты и прочую магию и бесовщину, не говоря уже о наводнившей рынок сектантской продукции. Варя жаловалась на сатанинское нашествие, на все возраставшую даже в церковных делах власть денег. Деньги Варя возненавидела. Сокрушалась по поводу заделавшегося бизнесменом Егорки с его пошлым шинмонтажом и бредовыми идеями. Вечно по уши в мазуте и бензине, всё что-то считают, считают, хотят купить какой-то развалившийся то ли профилакторий, то ли санаторий и строить там светлое будущее... Ещё один Манилов - мало их было в нашей истории! Варя тщетно уговаривала его поехать хотя бы к Гане с Глебом, принять участие в реставрации монастыря. - С его-то способностями заниматься нивесть чем... То гитара эта дурацкая, хоровод с утра до вечера, концерты эти, девчонки у подъезда... То ещё похлеще - шины, стройка... Ты бы видела сейчас его руки! Женить бы его, вот что. Или к нашим в монастырь... У "наших" между тем дело продвигалось неплохо, хоть и тоже постоянно упиралось в нехватку презренного металла. Глеб периодически приезжал пробивать у всевозможных спонсоров пожертвования, Иоанна тоже подключалась к сбору средств, мобилизовывала разбогатевших ганиных духовных чад, своих и филипповых знакомых. Глеб рассказывал о тамошнем житье-бытье, восторгался росписями Гани, но при этом давал понять, чтоб Иоанна и думать не смела о посещении Святореченска. Похоже, он всё ещё опасался её, невзирая на возраст, продолжал опекать Ганю - воплощение своей мечты о свободе. Зато, как бы в утешение, привозил специально для Иоанны цветные фото и слайды ганиных росписей, самого Гани, монастырского быта, хозяйства, окружающей первозданной природы. Поросшие лесами холмы, неспешные студёные реки, луга с дикими тюльпанами и маками, таёжное зверьё, птицы... Потом стал привозить видеофильмы, кстати, вполне "на уровне", из которых собирался сделать большой фильм об истории и возрождении Святореченского монастыря, заработав на продаже видеокассет на колокола и дальнейшие начинания. Иоанна свела Глеба со знакомыми профессионалами, чтобы помогли смонтировать и довести до ума будущую ленту, и уж, конечно, тоже поучаствовала в отсмотре материала, где одним из главных героев был отец Андрей, настоятель и восстановитель Святореченской обители. Священник и монах, бывший в прошлой жизни богемным художником, наркоманом, пьяницей, диссидентом и бунтарём Игнатием Дарёновым. "Рожденный свыше"... Ганя на лесах за росписью купола, Ганя служит литургию. На прогулке, на строительстве гостиницы для паломников, Ганя в келье - показывает эскизы к будущим росписям, Ганя с отцом, бывшим секретарём обкома. Представителем советской власти, когда-то закрывшей монастырь. И как бы случайно, специально для неё, камера Глеба выхватила висящую на стене "Иоанну". Будто свиделась с Ганей... Он всё больше худел, седел - настоящий "отец-пустынник". Но пребывал, видимо, "в процессе горения", наилучшем для Гани состоянии духовного творческого восхищения, когда он не грыз себя. Удался ли ему, наконец. Свет Фаворский? И как хорошо, что увёл его Господь подальше от терзающих страну вурдалаков... Молись за нас, отец Андрей, молитесь, братья Святореченского монастыря, чтобы избавил Господь от лукавого... Но потом Глеб привёз кассету с последними ганиными картинами из серии "Вавилон", и Иоанна поежилась - это было, пожалуй, пострашнее раннего Дарёнова. Когда-то он писал момент перехода от жизни к распаду и смерти, потом - от смерти к жизни, воскрешению, теперь же у него люди превращались в зверей. Один глаз человеческий, а другой - уже звериный, одна рука человеческая, а другая - уже лапа, хоть и нет на ней шерсти и когтей. За счёт изгиба, оскала, позы, зловещей цветовой гаммы будто распадающейся изнутри одежды... "Монастырь твой - Россия"... У отца Андрея и под рясой оказалась кольчуга. Цвет закатных сосен на ганиной картине окрасился кровью и пожаром. Картина жила своей жизнью, она больше не успокаивала и не вела на Небо. Это была линия фронта. Вскоре эта линия пересекла и их семью. Филипп всё чаще ворчал на дебильное правительство, непомерные налоги, на бандитские методы властей и конкурентов. Пока, насколько Иоанна понимала, Филиппа только пугали - то что-то взорвут рядом с машиной, то подожгут дверь... Случались и анонимные звонки и письма с угрозами Лизе и детям. Филипп был игроком азартным и не из пугливых, отступать не собирался, но боялся за семью. Нанимал им телохранителей - в школу, за покупками, на прогулку. Лиза от такой жизни совсем извелась, забросила свою передачу, театр, стала принимать всякие реланиумы и седуксены, снотворные, которыми однажды тяжело отравилась. После чего Филипп срочно продал уже почти достроенную дачу в Жаворонках и купил дом в Греции, куда и перевёз Лизу с Катюшкой. Артёма определили учиться в колледж, а сам Филя, с телохранителями и в бронежилете мотался то в Россию, то в Грецию, то по Европам по делам фирмы. Дома квартира всё более походила на Смольный, а парализованная свекровь чем слабее становилась телом, тем крепче революционным духом, произносила пламенные речи, которые потом в записи транслировались на митингах. Филипп звал мать переехать к ним за бугор - и Лизе будет легче, не так тоскливо, они же прекрасно ладят. А тут в любой момент может начаться заварушка... В "заварушку" Иоанна не верила, считая, что от мыльных сериалов у народа совсем измылились мозги, хребет и воля сломлены, что народ окончательно предпочёл Божьему дару - яичницу: "Из собственных яиц", - как грубо подытожил Филипп. Да и есть ли он ещё, так называемый народ, или просто ферма покорных зомби - для обслуживания и питания новоявленных каннибалов? Новая порода - эсэнговцы. Эсэнгэ-овцы. Последователи Христа добровольно отдавали себя на распятие во имя Истины и Небесного Царства, коммунисты-мученики переносили страдания и лишения во имя светлого будущего на земле. Во имя чего терпят эти? Чтобы её Артём и Катька могли в безопасности гулять по Греции и учиться в Оксфордах, в то время как их собственные чада вместе с учителями падают в голодные обмороки? Ради всех этих яичниц под названием "рыночная экономика"? Ради братания с так называемым "цивилизованным Западом" - голубая мечта русских Смердяковых? Получалось ужасно. Получалось, что терпит эта аморфная биомасса, бывшая когда-то великим советским народом, во имя грядущего Царства Антихриста - общества безудержного потребления, бездуховности и разврата, повязавшего грехом все народы земли. Но Иоанна /как это объяснить Филиппу?/ была срощена с этой биомассой. Нет, она не входила в её внутренний мир, в сё отношения с Богом, с Ганей, с самой собой, это было нечто другое. Как объяснить сыну, что её удел сидеть взаперти на чердаке детства, во тьме, среди крыс к приведений, в этом страшном мёртвом заколдованном мире и ждать. И молить Бога об избавлении, зная, веря, что рано или поздно раздастся откуда-то это левитановское: "От Советского информбюро"... "Приказ Верховного главнокомандующего"... И застучат по лестнице десятки бегущих ног, засверкают фонарики, высвечивая из тьмы знакомые, оживлённо-радостные лица, с треском распахнётся пыльная рама и все плечом к плечу в единой порыве прильнут к окну, чтобы увидеть наконец-то за черной зубчатой кромкой леса сполохи победного салюта. Она не может покинуть свой пост, определенное Богом место в таинственно-волшебной и страшной своей стране, - как это объяснить сыну? Прости меня, Филька, что я, плохая мать, не научила тебя этому. Сегодня приторно и пресно В любом банановом раю, И лишь в России интересно, Поскольку пропасть на краю. Мы, совки, "мобилизованные и призванные", воины невидимого фронта, сидим в рассеянье и тьме и ждём, когда разорвёт ночь первая красная ракета. Или зловещая хвостатая звезда повиснет над землёй - праща, выпущенная Десницей Божьей. Пора. И встанем как один, чтобы защитить право идти своей дорогой. Пусть порой мы в этом противостоянии варвары, пусть между нами нет единства в вопросе "Как надо?", но мы твердо знаем, как "не надо". И это нас объединяет. Мы знаем, что слабые и грешные, но нас сплачивает решимость плыть против течения. Спящее царство ждёт витязя, которой придёт в назначенный час и разбудит... Филипп просил её присматривать за квартирой и бабулей в его отсутствие. Сиделок там было, правда, хоть отбавляй - все свекровьины соратницы по компартии, и ещё какие-то новые лица, много интеллигенции. Похоже, у них на квартире свили что-то вроде штаба - вечно толклись, печатали, заседали, спорили, митинговали. Но, правда, квартира была в идеальном порядке, ничего не пропадало, свекровь ухожена - и Иоанну это вполне устраивало. Когда появлялись Филипп или Денис, революционеров как ветром сдувало, с ней же они не церемонились - свекровь объявила, что она "наша", её называли по имени, кормили пельменями /ели здесь исключительно пельмени, пачками была забита вся морозилка/. И пили чай - на плите всегда кипела пара чайников. Кофе считался буржуйским напитком, и вообще всякая прихоть в еде порицалась, когда народ голодает и бедствует. С этим Иоанна была вполне согласна. Жевала резиновые пельмени, выслушивала сетования на несознательный электорат и продажные СМИ, охотно сочиняла для митингов броские стишки и плакаты. Квартира напоминала Смольный 17-го, речи становились всё круче, лозунги воинственнее, лица - худее и злее. С ними она немного выпускала пар, хоть и знала, что дорвавшись до кормушки, многие из народных мстителей будут так же хапать и жиреть. Новые, призрачно фосфорисцирующие, как ночью на кладбище, блуждающие и шокирующие имена, нещадная при этом обжираловка в телекамеры. И престижной батюшка, освящающий мероприятие. Душа жаждала, как "пустыня безводная", и Иоанна тосковала о временах, когда всё казалось ясно и просто - Лужино, труд на земле, отец Тихон... Даже Ганю там на Олимпе, в уединении, перемены достали, что уж говорить о ней! Молиться, копаться в земле, читать Флоренского, потом гулять с Анчаром по лесу, переваривая прочитанное, слушать вечерний гомон птиц... Но она - на останкинской игле, она уже не может без ненависти, страдания, отвращения, без этой "злобы дня". Она стала мазохисткой, ей как воздух было необходимо это ежечасное не отпускающее ожесточение. И с ужасом чувствовала порой, как и в ней вместе с ненавистью прорастают когти и клыки, готовые впиться им в горло. Выдирать их, как клещей, из тела Родины и давить, давить... Она боялась, что когда-нибудь, услышав разбойничий свист, все же вцепится, хоть и не хорошо брат на брата... Но можно ли считать упыря братом? И тогда снова появился Егорка.