Мартин Гринберг - Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики

Свет в зале погас. Маска качина горела еще секунду, потом и она исчезла, и театр погрузился в кромешную тьму. Я вновь услышала «вууш», которое утром заставило волосы зашевелиться у меня на голове. Бледный призрак орла начал расти в черном колодце сцены. Публика дружно ахнула, когда он пронесся над головами.

Сцена осветилась парящими голограммами качина — прежде, чем сбиться со счета, я насчитала двенадцать. Между ними живые актеры танцевали под ритм, задаваемый барабанщиками в ярких одеяниях. Темп и интенсивность музыки и движений нарастали, пока все происходящее на сцене не превратилось в неистовый водоворот звука и цвета. Потом театр вновь погрузился во тьму, только в глубине сцены забрезжило еще одно бледное пятно. Под глухой рокот барабанов низкий голос монотонно запел. Туманный образ начал обретать форму: мужчина, весь в белом, с воздетыми руками. Он вырос больше человеческого роста, стал нестерпимо ярким, навис над залом, и в то мгновение, когда он исчез, я задохнулась, осознав, что то был призрак Алана Малоуна. Чейз, должно быть, слышал мой выдох, потому что накрыл мою руку своей. Огни софитов выхватили фигуру певца — весь в белом, с воздетыми руками, одетый в балахон из белых перьев — то был Бенджамин Хейнс.

— У них не было времени перезаписать голограмму, — сказал Чейз мне на ухо. Я кивнула, все еще ощущая неприятный холодок внутри.

В спектакле появлялись и другие голограммы Малоуна — он был неотъемлемой частью шоу, и я имела печальную привилегию наблюдать его последнее представление. В одном из номеров Хейнс пел дуэтом с голограммой Малоуна — что-то о братьях-близнецах, совершающих путешествие к Солнцу — это было по-настоящему жутко. Хейнс был хорошим актером, но у него не было харизмы Малоуна. То был лишь призрак того шоу, каким оно могло бы стать.

Но даже несмотря на это, я получила колоссальное удовольствие. Буйство красок, красивое использование голограмм и спецэффектов. Когда зажглись огни, возвещающие антракт, я аплодировала до боли в ладонях.

Аплодисменты Чейза были более сдержанными, и я даже спросила его, понравилось ли ему шоу. Он сказал, нахмурившись: «Представление замечательное. Я только не уверен насчет содержания».

— А что с ним такое? — поинтересовалась я.

— Это какая-то мешанина, а некоторые из индейских напевов…

— Вы хотите сказать, напевов коренных американцев.

— Я хотел сказать индейских. Они себя называют индейцами, и я тоже.

Я почувствовала, что краснею.

— Мне дали понять, что «коренные американцы» — принятый термин.

— Может, восточные племена и предпочитают его. Но мои друзья расхохочутся, если я назову их коренными американцами.

Официант принес десерт, который представлял собой комок чего-то белого (не мороженое) в лужице чего-то коричневого (не шоколад). Я попробовала и отодвинула подальше. Как и все в этом заведении, десерт был не тем, чем казался.

— Не хотите? — спросил Чейз. Он уже разделался со своим десертом и показал ложкой на мою тарелку, которую я тут же пододвинула ему.

— Ах да, — сказала я, наблюдая, как он углубляется в белую массу. — Нам нужно еще кое-что проверить. Возможно, это не имеет никакого значения, но Стоффер сказал, что кто-то украл одну вещь из реквизита.

— Нож? — спросил Чейз, прищурившись.

— He-а. Трещотку.

— Трещотку? Какую именно?

— Не знаю, во время представления мы видели десятки разных трещоток.

Чейз уронил ложку в опустевшую тарелку и встал.

— Пойдем спросим.

— Как — в середине представления?

— Почему бы и нет?

Что мне нравилось в Чейзе, так это то, что он не терял времени даром. Мы прошли по проходу и поднялись по ступенькам сбоку сцены. Кулисы были загромождены софитами и проекторами. Чейз нашел девушку-реквизитора — остролицую испанку, которую я уже допрашивала днем. Она что-то раскладывала на длинном столе. Чейз помахал у нее перед носом своим значком.

— Что вы можете рассказать нам о пропавшей трещотке? — спросил он.

— Как насчет того, чтобы прийти после представления? — отозвалась она. — Я вроде как занята.

— Такая же, как эта? — сказал Чейз, поднимая со стола одну из трещоток.

— Эй! Положите на место!

Чейз повиновался.

— Украденная трещотка была такая же?

— Да, такая же, только ее не украли, а сломали.

— Сломали?

— Кто-то перерыл реквизит прошлой ночью, и одну трещотку сломали. Так что если не возражаете…

— А это что за трещотка? — спросила я, указывая на маленькую трещотку, которую мы не видели на сцене. Не похожая на остальные, она не была раскрашена. Одно-единственное белое перо было привязано к ней кожаным шнуром.

— Это Алана. То есть Бена. Не трогайте ее, пожалуйста, — сказала девушка, когда Чейз потянулся к ней. — Она хрупкая.

— К счастью, ее не сломали, — сказал Чейз.

— Ее там не было. Алан попросил меня спрятать ее и запереть.

Мы с Чейзом переглянулись. «Почему?» — спросила я.

— Он сказал, что она была особая… ему дал ее дядюшка Джо Вигил.

— Кто…

— Пять минут, — сказал человек в черном, возникший позади нас.

Реквизитор посмотрела на меня умоляющими глазами. «Я, правда, больше не могу разговаривать…»

— Мы придем после представления, — сказала я. — Пожалуйста, не уходите.

— Не смогу. В десять другое представление.

Я вытащила записную книжку и пыталась что-то нацарапать там в полумраке, выбираясь из-за кулис вслед за Чейзом. «Какое имя она назвала? Ви-Хил?»

— Джо Вигил, — сказал Чейз. — Это один из самых старых людей пуэбло Сандия. — Он остановился. Сверкая яркими перьями, танцоры стекались к сцене к началу второго акта. Когда путь расчистился, Чейз пошел дальше, но я осталась за сценой.

В холле перед открытой дверью я увидела Эмили Трухио, спорившую с Бенджамином Хейнсом. Я подобралась как можно ближе, стараясь не заходить в холл, и услышала, как Хейнс сказал: «…не давал ее мне». После чего он пошел в мою сторону, заставив меня отпрянуть назад и едва не свалить стойку с софитом. Хейнс прошел мимо меня и поднялся на сцену. Я подождала Трухио, но она не появлялась. Я осторожно заглянула в холл, как раз вовремя, чтобы заметить, как она входит в гримерную Хейнса.

— Чейз! — зашипела я. Его не было поблизости. Я решила, что он вернулся за наш столик. Шоу вот-вот должно было начаться. Самым разумным поступком было бы вернуться на свое место. Поэтому я спустилась в холл и постучалась в дверь гримерной.

Ответа не последовало. Подождав, я постучала еще раз и открыла дверь.

Комната была пуста.

Я шагнула в гримерную и закрыла за собой дверь. Настроение у меня было ужасное. Все это заведение было сплошной ложью, и, как только расследование закончится, я немедленно попрошу перевода.