Яна Дубинянская - Глобальное потепление

Мальчик Андрей не помнил, кто начал первым. Помнил, именно Колька громче всех орал, что, мол, капсула принадлежит нашей, то бишь их стране, про чемодан, вокзал и Соловки, про истинный свой патриотизм, старые счеты и непримиримость к чужеземным северным мордам. Его зарезали уже потом, когда завязалась общая драка, дайверская поножовщина без правил и ориентиров, но Юрку Рибера убили раньше, и второго студентика, Антона, тоже. И ржавая база сотрясалась и дребезжала от прыжков, падений и ударов — и наконец не выдержала, лопнули тросы, распалась хлипкая конструкция, посыпались в воду ящики, блоки, канистры, покрышки, люди и трупы, и ему, Андрею, только потому и удалось спастись… Нет, он не знает, что стало с капсулой. Он не хочет знать, что с ней стало. Он хочет домой.

— Записывай, — сказал Ливанов; продиктовал несколько номеров своих банановых знакомых, включая издателя Пашу и под конец еще Севу, журналиста, умного толстого мужика, который брал у него интервью в аэропорту. — И я скоро приеду сам. Очень скоро. Держись.

Завершил звонок и блуждающим взглядом обвел вестиблю, цепляясь за притихшую Лилю, за телеэкран со слепящим салютом в чернильном небе, за пустые плошки глаз девушки за стойкой. Самого страшного еще не произошло. То, что случилось там, в Банановой, лишь старт, пуск, точка отсчета. Теперь оно развивается, растет, раскручивается по лезвийной спирали — самое страшное. И ничего уже не спасти.

Но он еще не был уверен. Еще оставалось получить ответ на последний, единственный вопрос:

— Девушка, номер восемь… туда поднимались вот сейчас, сегодня вечером?

Она повернула к нему приветливую улыбку, в то время как глаза не отрывались от экрана с кинозвездными ликами и салютом:

— Восьмой съехал. Женщина с четырьмя детьми, да?

— Не узнаешь, что ли? Денис. Ну Мигицко. Ты уже едешь, ага, это хорошо, что ты едешь. Как только, так сразу к Михалычу, поняла? Юлька?! Зайди к шефу, говорю. И не обижайся на него, слышишь, он все-таки человек военный, как ему приказали, так и сделал. А теперь, сама понимаешь, кто-кто, а эти нам уже не приказывают… Ты меня вообще слышишь или нет?!

— Слышу, слышу. Я подумаю. Пока.

Поезд тряхнуло, и Юлька, отпустившая поручень, чтобы спрятать мобилку, чуть не полетела ничком на детей, а Славик таки полетел, свалился прямо на Костика, оба вскрикнули, но не подрались, хотя казалось бы. Старший брат медленно выпрямился, расставляя ноги между чьих-то кофров и сумок, младший подобрался, ужимаясь, словно стараясь занять еще меньше места на полке, забитой под завязку. Мишка захихикал было сверху, но осекся, прикусил губу.

— Я хочу пить, — тихо, без особой надежды сказала Марьяна, зажатая у окна.

— На станции, — пообещала Юлька. — Далеко доставать.

Поезд тащился со скоростью сытой гусеницы, картинки за окном не мелькали, а проползали неторопливо, будто слайды, видимые фрагментарно сквозь решетку чьих-то рук. На нижних полках общего вагона сидели по десятеро, на верхних лежали по трое, тулились под крышей на багажных, стояли в проходах штабелями, балансируя среди сваленных кое-как вещей. На частых и долгих стоянках все время подсаживался кто-то еще. Когда происходит такое, все почему-то сразу срываются с мест и едут невесть куда, не заботясь о направлении — пока еще можно уехать. Кто-то бежит из дому. Кто-то, наоборот, делает все возможное и невозможное, чтобы как можно скорее вернуться домой.

— Говорю вам, будут Соловки бомбить, — авторитетно вещал нервный очкастый мужчина. — Сто процентов, начнут с Соловков.

— Типун вам на язык, — отозвалась худенькая женщина в платке. — Ничего бомбить не будут. Не посмеют.

— Банановые не посмеют?! — расхохотался кирпичнорожий мужик с верхней полки. — У них же соображалка наперед не работает! Сначала пальнут, а потом посмотрят, сметь или не сметь. А Пиндосии только того и надо, и ракеты ихние нацелены…

— Чтоб я тут не слышал «банановые»!!! — заорал благим матом тихий до сих пор юноша, и Юлька вздрогнула, придвигаясь, насколько сумела, поближе к детям. — Это ваши, сволочи, соловецкие морды, развязали войну!

К счастью, юношу нашлось кому успокоить, погладить по головке, ненавязчиво заткнуть. В набитых вагонах, ползущих из одной неизвестности в другую, до драк не доходит, вон, даже у Мишки с Костиком. Какими полярными ни были бы разногласия, как много ни имелось бы делить одним с другими, нашим с этими, — здесь и сейчас мы в одной общей лодке, в душном общем вагоне. Всех нас роднит разновариантный, но цельный по сути страх: либо оказаться в центре возможной мишени, либо превратиться в заложника на вражеской территории, либо застать выжженную землю на месте дома. Если разобраться, нынешнее промежуточное состояние, изматывающе медленное, но все-таки движение вперед, наполненное ожиданием и смыслом — лучшее, что у нас сейчас есть.

А самое мерзкое, самое неприемлемое, дикое, не укладывающееся в голове — то, что никто ведь не удивлен. И в нашей, и в этой стране каждый в той или иной степени не то чтобы предвидел, но был в любой момент подспудно готов к чему-то подобному. Истинная трагедия убивает прежде всего своей несправедливой неожиданностью — а тут закономерность, катастрофическая, но ожидаемая и неотвратимая, как и глобальное потепление.

Нам теперь долго будет не до него. В конце концов, с этой данностью мы сжились уже давным-давно. А к настоящей, без дураков, войне, от которой, раньше или позже, все равно некуда было деться, пока еще не привыкли.

Балансируя на тряском загроможденном полу, Юлька снова достала мобилку и выполнила акробатический трюк, отправив эсэмэски обоим мужьям: блин, с мобилой надо бы поэкономнее, черт его знает, когда удастся ее подзарядить и пополнить счет. Муж-два отозвался сразу же, слава богу, жив и ждет, и столицу пока не бомбили, только побережье; а первый медлил, но тут следовало делать поправку на его нудноватую обстоятельность, на нескончаемые, как дождь, тычки по клавишам методичными пальцами, ни разу в жизни его эсэмэски не помещались целиком на экран. Юлька давала мужу необходимую фору, не позволяя себе заранее срываться с катушек, в конце концов, не бомбили же, все будет хорошо. Или хотя бы как-нибудь.

И снова остро, до стона сквозь зубы, до взмокшей ладони, обхватившей трубу, захотелось набрать Ливанова, и снова передумала, нашла миллион отговорок, не стала звонить.

«Увези его отсюда. Что-нибудь придумай и увези».

А я не увезла, бросила, списала в допустимые потери, да попросту забыла, не было у меня на тот момент лишней секунды, чтобы вспомнить еще и о нем. А значит, все-таки предала. И ни одно из миллиона моих убедительнейших оправданий не отменяет этого свершившегося факта.