Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

Бестлер торжествующе откинулся в кресле:

– Я и для вас нашел место, Маркес. Мы найдем место каждому талантливому и решительному человеку. Вы прекрасно знаете, что люди невнимательны, они никогда не слушаются первого приказа. Чтобы они поняли серьезность момента, их надо ошеломить. Есть много методов воздействия на массы, но нам не нужны бессмысленные жертвы, вот почему, Маркес, вы сможете вернуться в остальной мир. Когда рухнут самые ортодоксальные правительства, вы станете пастырем. Вы убедите выживших, что они не брошены на произвол судьбы и находятся под нашим постоянным контролем. Мы отдадим вам, Маркес, все средства массовой информации. Вы станете нашим рупором. Разве не символично то, что, привезя нам пароль, обрекающий на гибель сотни миллионов ненужных людей, вы вернетесь в остальной мир для того, чтобы спасти достойных? Вы будете писать, убеждать, доказывать. Вы будете поощрять и бичевать. Обсерватория «Сумерки» станет бичом Божьим, вложенным в ваши руки! Мы должны, Маркес, во имя будущего вернуть человека к природе, создать общество, гармонично развивающееся среди трав, птиц, озер, рек, деревьев. Не создать вторую природу, Маркес, а вернуть первую, которая нас породила. Разве история не показала, как обманчива неуязвимость всех технократических цивилизаций? Стоило любой такой цивилизации подняться до определенного предела, как эгоизм и неразумность разрушали весь созданный ею мир. Мы должны быть с природой, иначе она вышвырнет нас в мусорную корзину.

– И вы способны принять такое решение?

– Не будьте наивным, Маркес! Самые ответственные решения всегда принимаются небольшой горсткой людей, если вы об этом. К тому же тайно. Советоваться тут – только вредить. Вам нужны примеры? Вот, скажем, решение создать атомную бомбу, принятое Америкой в 1940 году… А вот решение использовать атомную бомбу уже в 1945 году… А вот решение, касающееся современных межконтинентальных ракет… Хватит? Или мне продолжать?

Я покачал головой.

Передо мной опять раскрылась географическая карта.

Нет, не карта, а глобус. И не глобус, а сам земной шар! И он показался мне совсем маленьким и беззащитным. Всего лишь плащ атмосферы, и я видел все новые и новые дыры в этом плаще. Потрясающая картина поистине массового уничтожения.

Но что-то меня мучило. Я не знал что, но я искал, копался в себе. И когда наконец нашел, мне стало не по себе. Не по себе потому, что, несмотря на страх, отторжение, подавленность, я был, как ни странно, польщен предложением Бестлера!

И он это почувствовал. Он сказал: «Маркес, помните, вы свободны. Пусть эта мысль поможет вам сделать правильный выбор».

Ночь

Я никак не мог уснуть.

Сквозь мой мозг проходили вереницы звездных миров.

Они пульсировали как живые. Они извергали энергию бесконечно огромную. Звездный ветер рвал на куски тонкую ненадежную атмосферу маленькой Земли. Да, Норман Бестлер дождался своего часа. Он не нуждался в запасах ядерных бомб, ему не нужны табун, сарин, соман, монурон, инкапаситанты, вызывающие ужасный кашель, смертельные ожоги, паралич, сумасшествие. Лишние люди должны были умирать красиво и тихо. Я представил себя рядом с Бестлером перед меняющейся ежечасно картой мира, и меня пробил озноб. Ковентризованный, всплыло в памяти. Ковентризованный город. Термин, введенный нацистами после того, как в 1941 году их авиация стерла с земли английский город Ковентри. А теперь – ковентризованная планета.

Это и есть так называемое направленное развитие?

Я вспомнил лицо отца, каким оно было, когда арендатор из немецких латифундистов в западной Бразилии отнял у него землю. Земля у отца не была особенно хорошей, но в теплом и влажном климате производство сахарного тростника себя окупает. По крайней мере, я не помню, чтобы детство мое было отравлено недоеданием, таким обычным для многих соседствующих с нами семей. В памяти сохранилось время уборки тростника, когда плантация становилась коричневой от голых мужских и женских спин. И еще я помнил арбы, запряженные волами, и вьючных мулов, на которых сахарный тростник везли к заводам. Отец выращивал сразу несколько сортов тростника – креольский, кайенский и яванский, и мне не раз приходилось с ним ездить к заводчикам, поставившим свои производства почти на берегу океана. Дальний берег бухты щетинился белыми пиками гор. Это зрелище всегда пробуждало в отце странные чувства. Где-то там, говорил он, прячется город, построенный белыми людьми еще до того, как португальцы и испанцы пришли на континент. Отец не раз слышал от индейцев и бродяг, время от времени появлявшихся из лесов, странные истории о затерянном в сельве городе. Чтобы добраться до каменных руин, надо пройти сотни километров заболоченной сельвы, перевалить горы, сложенные массивами дымчатого кварца, преодолеть несколько порожистых рек, над которыми постоянно стоят радуги водяной пыли. Там, указывал отец, за этими реками прячется город. Он мертв, в нем никого нет. Над ним не поднимаются дымки костров. Тропа приводит заплутавшегося человека к трем аркам, сложенным из исполинских каменных глыб, покрытых непонятными иероглифами. Из европейцев там побывал только некий Раппо. Только один европеец, но ему можно верить. Он видел широкие улицы города, усеянные каменными обломками. Он побывал в пустых, облепленных растениями-паразитами домах, стоял под портиками, суживающимися кверху, но широкими внизу. Многоголосое эхо отдавалось от стен и сводчатых потолков, помет летучих мышей толстым ковром устилал полы помещений. Затерянный город выглядел настолько древним, что трудно в нем было надеяться на какие-то находки, – все, что могло истлеть, давно истлело. И все же Раппо не ушел с пустыми руками. Он перерисовал в блокнот резьбу, украшавшую поверхность многих порталов, перерисовал резные изображения юношей с безбородыми лицами, голыми торсами, с лентами через плечо и со щитами в руках. Но самое интересное Раппо открыл на центральной площади, где возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся фигура человека. Одна рука этого человека покоилась на бедре, другая, поднятая и вытянутая, указывала на север…

Эта легенда преследовала моего отца.

Стоило заговорить о сельве, как он поворачивал разговор на затерянный город.

Уже позже, когда мой разорившийся отец умер, я понял, что по натуре своей он был исследователем, и лишь семья и своеобразно понимаемое им чувство долга не пустили его в страшную глубину сельвы, подобно легендарному Раппо или вполне реальному полковнику Фоссету…