Генри Олди - Кукольник. Куколка. Кукольных дел мастер

И прибавил, крутя увесистый кукиш:

«Ни флорином больше!»

— Рад за тебя. Ты…

Фаруд проследил за взглядом Тартальи, вновь устремленным на экран, где бродила рассеянная сверхновая и маневрировали армады. После чего с пониманием хлопнул бывшего экзекутора по плечу.

— Смотри, смотри! Нигде больше такого не увидишь. Процесс интересней результата. — Фаруд явно повторил фразу Монтелье, переняв ее у режиссера. — Это трансеры Нейрама Самангана моделируют вехденского лидер-антиса. Как он помпилианцев близ Хордада гонял. Если честно, лажа. Не так все было. Но красиво…

Он говорил правду: выходило очень красиво.

— А птица? — спросил Лючано. — Художественный образ?

— Типа того. Если верить биографам Нейрама, он родился не только антисом, но и альбиносом. Сам понимаешь, белокожий мальчик для нас, вехденов, с нашими термосиловыми традициями… Короче, Саманган-папа, устрашившись вредной мутации, якобы бросил младенца в челнок и оставил на орбите необитаемой планеты. Во избежание.

— Вранье! — усомнился Лючано. — Не верю!

— И я не верю. Только какая разница? Кто там будет выяснять: правда, вранье… Оставил, значит, на орбите, а челноком заинтересовалась птица Шам-Марг. То есть не птица, а флуктуация континуума класса 8S-32+ и так далее. Птицей ее журналисты прозвали для помпы. Короче, включила она челнок в свою структуру и восемь лет возилась с малышом, как умела. А на девятый год челнок подобрали монтажники — их пригнали собирать станцию для грузовых транзитов…

Лючано смотрел на птицу, распростершую крылья на весь экран. На дивный огонь, теснивший помпилианские галеры. Он смотрел и думал о том, насколько мы все любим вымысел. Птица, малыш-альбинос в челноке, чудо-спасение… Иногда кажется, что продадимся с потрохами первому встречному, который предложит сказку поярче, позаковыристей. И, слепые от любви к тому, чего нет, без интереса проходим мимо того, что есть.

Оно ведь есть? — ну и ладно, никуда не денется.

А когда оно девается, и так, что не сыскать, — переводим его в разряд заветных сказок. Раскрашиваем, увешиваем яркими игрушками, заводим вокруг хоровод. И снова начинаем тосковать, хотеть туда, за грань…

Эх, мы.

Неугомонные.

Ненасытные.

Рвущиеся прочь из настоящего, как дети рвутся из-под родительской опеки.

Тем временем на экране, наслоившись поверх космоса с флотами, вехденским антисом и птицей Шам-Марг, выдуманной журналистами, возникло море. Обычное, слегка волнующееся море, на котором маневрировали корабли, весельные и парусные. Над мачтами парил сокол невероятных размеров, а из-за горизонта на крылатом коне несся всадник, потрясая копьем.

В сочетании с частично сохранившимся космосом картина выглядела потрясающе.

Хотя и отдавала дешевой психоделикой.

— Что это? — спросил Лючано.

— Это Максимилиан Гермет, — ответил Фаруд. — Наш арт-трансер, звезда, вторая ванна слева. У него часто бывают такие забросы. Как по мне, чушь и гнилой сюр. Но Монтелье нравится.

Вехден почесал кончик носа, чихнул и добавил:

— Макс в юности побывал в рабстве у помпилианцев. Шесть месяцев. Потом друзья выкупили. Наверное, с тех пор и поехал крышей. Артист, психика хрупкая, ранимая…

В рабстве, подумал Лючано. Интересно, как оно — в рабстве?

Что значит «сидеть в тюрьме», он уже выяснил. И что значит — «быть в крепости».

— …лишь в случае форс-мажора или накопления оговоренной суммы выкупа я даю разрешение рассекретить нашу договоренность. На это у меня есть резоны. И, поверьте, серьезные резоны!

— Какие резоны? — не сдержавшись, возразил Лючано графу. — Даже сейчас, после финансового краха, вам ничего не стоит дать «вертеповцам» вольные. На прибылях от театра вы не разбогатеете заново. Мы оба это знаем!

— Помогите, голубчик, — кивком головы Аркадий Викторович указал на стакан с травяным чаем. — Руки дрожат, сами понимаете…

Лючано помог ему напиться, вернул пустой стакан на столик у кровати и вытер губы его светлости платком. Поблагодарив, Мальцов сполз обратно на подушку и после длительного молчания согласился:

— Знаем. Оба. Тем не менее я не дам им свободу просто так.

— Почему?!

— Потому что свободу надо уважать. Вот я, например, уважаю. И не разбрасываюсь вольными, несмотря на пропаганду Штильнером высоких идеалов. Волю, дорогой вы мой, нельзя кинуть человеку как милостыню. От таких широких жестов воля гниет и воняет. Свобода, подаренная сверху, — яд. Сколько хороших людей погибло от этого яда!

— А заработанная — лекарство? — мрачно усмехнулся Лючано.

— Да. Если работать в поте лица — безусловно, лекарство. Еще можно брать в бою. Но это особый случай, и к «Вертепу» отношения не имеет.

«Стареешь, благодетель. — Тарталья вертел в пальцах брелок от ключей, пытаясь скрыть гадкие мысли от проницательного Аркадия Викторовича. — Болеешь, дряхлеешь и впадаешь в детство. Пафос, маразм, капризы… Ладно, что я тебе могу возразить? Ничего. Хозяин — барин».

Маэстро Карл и Гишер Добряк молчали.

Было неясно, на чьей они стороне.

— А свобода, полученная нами от рождения? — Директор «Вертепа» все же рискнул выступить напоследок. — Что вы скажете про нее?

— Рождаясь, мы не получаем никакой свободы, — твердо ответил отставной бомбардир-майор. — Вы, голубчик, еще слишком молоды. Со временем поймете.

Глава десятая

Дуэль

Двое суток безделья — настоящий подарок судьбы.

Нежась в постели, нашпигованной скрытыми датчиками, сканерами и наномассажерами от пролежней, как свиной окорок — чесноком (ах, благословенная Мальцовка!), Лючано вел нескончаемый спор со своими внутренними голосами — и получал от этого огромное удовольствие.

«Голова по вечерам болит! — сокрушался заботливый маэстро Карл. — И в глазах временами двоится…»

Да, перехватывал инициативу Лючано. Сотрясение, обычное дело! Череп целехонек, мозги из ушей не вылетели — радуйся и не ворчи!

Когда лопатой по башке заедут, бывает и хуже.

«Три десятка синяков по телу, — констатировал Гишер, в отличие от маэстро, конкретный и грубоватый. — Две гематомы, одно легкое растяжение. Содрана кожа на скуле и виске. Баклажан ты, дружок мой, синенький…»