Илья Рушкин - Квинт

Кто сказал, что чудес не бывает? Наша жизнь полна ими. Только мы привыкли к ним. Чтобы чудо называли чудом, нужно, чтобы оно случалось редко. Так редко, что уже иссякала бы надежда на него. Как бы то ни было, я вижу именно чудо в том, что этот клубок в душе Квинта вдруг разорвался, рассеялся мелкими нестрашными брызгами, блеснувшими на мгновение в темноте. Решение было просто: надо убить Лициния. Почему? Не знаю. Зная только одно: как только это решение появилось, на Квинта снизошел давно забытый покой. Покой уверенности в своей правоте.

Но как же сделать это? Как же сделать? Спокойный и уверенный Квинт После Жертвоприношения, в котором было уже мало общего с Квинтом До Жертвоприношения, теперь холодно обдумывал детали плана.

Исходил он из довольно сомнительного соображения о том, что Лициний обладал такими же возможностями, что и он сам. Это означало, что мыслей он ни читал, будущего предвидеть не мог, и его вполне возможно было застать врасплох и прирезать, тем более, если сделает профессионал-убийца, которым Квинт являлся. Меч был для него словно частью тела. Без него он себя не представлял. И вот теперь этому мечу предполагалось вонзиться в плотное тело александрийского сибарита и подлеца, обманчиво-добродушного Лициния. Случая пришлось ждать довольно долго, но наконец, Квинт дождался. Лициний пригласил его прогуляться за городом, в местах, именуемых Холмы.Раньше таких предложений Лициний никогда не делал, и это насторожило Квинта. Но не пойти было, сами понимаете, невозможно, и он согласился.

Они отправились на Холмы под вечер. В противоположность всем ожиданиям, Лициний был молчалив. Они вообще, если забежать чуть вперед, за всю прогулку так и не сказали друг другу ни одного слова. Но молчание получалось почему-то не тягостное, не неудобное. Какое-то естественное молчание. Как будто общаться словами им было излишне. Неизвестно, о чем думал Лициний, который шел чуть впереди, но Квинт всю дорогу думал о своей цели, словно примерялся лезвием к неширокой спине... Что-то не давало ему ударить в спину. Непреодолимо хотелось увидеть глаза Лициния. Хотелось видеть, как в этих непробиваемых, наглых, отвратительных маленьких глазках поднимется, наконец, никогда еще в них не виданная волна страха. Ему хотелось видеть, как Лициний отбросит свою проклятую самоуверенность и сожмется в умоляющий о пощаде жалкий сгусток боли и унижения, встанет на колени...Да. За удовольствие видеть Лициния таким Квинт отдал многое. Но Лициний вдруг исчез. Он растворился в сумерках, сгущающихся в ночную тишину и тьму. Как это получилось, Квинт так никогда и не узнал. Сам Лициний впоследствии сухо сказал ему, что тоже не заметил, как они потеряли друг друга в темноте, и что он долго искал Квинта, но потом махнул рукой и пошел назад. Не знаю, правда ли это, но за то, что Квинт ждал его по меньшей мере два часа, я ручаюсь. Он сидел рядом с тропинкой, сжимая мокрой ладонью горячую, удобную рукоять меча, и всматривался в обманчивую тьму воспаленными глазами до белых искорок в них. Но никто не появился, и кровь, следовательно, не пролилась. Потом Квинт устал. А еще потом безнадежным жестом вбросил меч в ножны. Ему просто стало ясно, что нужна ему вовсе не смерть Лициния, которая возможна. Нужно ему было видеть мольбу в этих самодовольных глазах, унижение и страх в каждом жесте жертвы. А вот это-то было невозможно. И чистая, холодная, как ключевая вода, мысль об этом вызвала отрешенную спокойную тоску. Внизу, не так далеко, расстилалась лужей редких огней Александрия. Там жили люди. Простые, смертные люди. Добропорядочные горожане со своими мелкими, суетливыми интересами; веселые пьяницы; темные личности подозрительных профессий... Вся эта животная, низменная масса жрала, напивалась, спаривалась, веселилась и огорчалась, не думая о проблемах бытия нисколько. И эта-то масса была гораздо счастливей Квинта Вершителя Судеб. И тогда Квинт сделал такое, за что можно простить человеку очень и очень многое. Квинт заплакал. И слезы даровали ему покой.

Мы редко плачем. В этом наша беда. Почему, ну, почему плакать как-то не принято, если ты не ребенок? Ведь порой слезы - единственный выход для бушующих страстей. Не дать этого выхода, и эта буря начнет грызть и рвать, пока вы не падете на колени. Слезы несут с собой облегчение страданий, они целебны, они целебнее всего остального, что есть в мире. Они очищают, они дают возможность успокоиться и отдохнуть, начать все с начала. Они не могут повредить! Если вы видите, что человек плачет, знайте, что ему становится сейчас все легче и легче. Слезы текут, и вместе с ними вытекают, становясь безвредными, боль и тоска.

А всего через несколько месяцев он встретил Стелу. Она была намного младше его, лет двадцати, и жила неподалеку. Была она полугречанка-полуегиптянка с прелестными зубками и целой гривой нежнейших волос. О Стела! Волосы твои мягче шелка... Квинт, задумчивый, (но спокойный: теперь он всегда был спокоен) шел по улице, увидел ее и влюбился. Может быть, вы скажете, что все это похоже на пошлый роман, но ничего не поделаешь. Он действительно шел по улице, действительно увидел ее и действительно влюбился. До этого в жизни его была всего одна любовь. Очень давно, в юности. Еще в Капуе. Девушка, о которой я, кажется, не упомянул своевременно. И тем не менее, она была. Любовь оказалась счастливой, в Квинте была интригующая завлекающая таинственность. Длилась она два года, то есть, по понятиям их возраста, вечно. Никакого разрыва не было. Чувство прошло само собой, они остыли и, наконец, разошлись вовсе. Если уж говорить прямо, первым остыл Квинт. Стела ворвалась в его мрачную жизнь водопадом красок и ароматов. Это было похоже на свежий морской ветер. И под ее живительным натиском быстро улетучивались все темные стороны квинтова бытия. Она словно впустила ослепительный свет в его сознание. Я не говорю, как они познакомились, потому что не знаю. Просто не знаю, как эти двое могли сблизиться. Но факт, действительно, самая упрямая в мире вещь. Эти двое сблизились. Стела была очень милого характера. Веселая, беззаботная и очень бодренькая. Полная противоположность Квинту. Она приходила к его дому и весело колотила в дверь кулачками. Знала бы она, что стучит в обитель бога, что именно сюда сходятся отовсюду миллионы невидимых подрагивающих нитей... Бывало это, обычно, рано, через час после рассвета. Так рано Квинт не вставал со времени военной службы. Он распахивал дверь, и она, ворвавшись, бросалась ему на шею, целуя его быстрыми нестрастными поцелуями и блестя ослепительными мелкими зубками. Он подхватывал ее на руки и нес в дом. А потом она принималась болтать. А Квинт сидел перед ней, чувствуя себя прекрасно и непривычно, неумело улыбаясь. Иногда она залезала к нему на колени, и он осторожно гладил ее. Сначала Квинт чувствовал себя скованно. Он был сильным, очень сильным человеком и за свою жизнь привык к резким, грубым движениям. Нежность давалась ему с трудом. Он касался жесткой ладонью ее шеи, и Стела звонко смеялась от щекотки. Ему почему-то не хотелось, чтобы она видела вблизи его руки. Он стеснялся своих рук. Несоразмерно сильных, словно стальных, привычных к оружию, а не к женщине, унесших жизнь нескольких сотен человек. Рядом со Стелой он выглядел как неуклюжий зверь. Она была тоненькая, стройная, и он боялся неловким движением причинить ей боль. Но постепенно он привыкал, расслаблялся, набирался опыта. А Стела гладила его лицо и волосы и тихо при этом смеялась.