Михаил Харитонов - Рассказы (сборник)

— Они после первой никогда не закусывают, — объяснил Аполлон Аполлонович. — Такой уж у них обычай.

— Чья работа, с водкой-то? — капитан был человеком осведомлённым, ибо никогда не упускал случая прибавить к своим познаниям лишний скрупул.

— Четвёртое Отделение, — усмехнулся Аблеухов. — Полковника Валерия Брюсова секретный план по смягчению культурных различий. Дело тонкое, деликатное. В лучших традициях покойного Фёдора Михайловича.

— Кстати, я слыхал, что полковник не пьёт, — вспомнил Бугаев. — Совсем.

— Потому что от спирта не пьянеет, — объяснил Аполлон Аполлонович, — а в винах не ощущает вкуса… По второй?

— А то как же!

На этот раз Мустафа успел разлить водку по стопкам.

— Ну-с, — Аблеухов меленько перекрестил себе левую грудь, где сердце, — пронесло. Послушал ведь Государь меня, старика… За то и выпьем.

Выпили. Закусили оливками.

— Простите, Аполлон Аполлонович, за возможную дерзость, — набрался смелости Бугаев, — но вы сами роман-то читали?

— А то как же. Последнюю неделю на то и убил. Вечерами, конечно, на досуге, — добавил Аблеухов на всякий случай.

— Я тоже, — сообщил Борис Николаевич, наклонившись к портфелю, с которым не расставался ни в каких обстоятельствах, — вот, — он выложил прямо на скатерть голубой томик, на котором значилось: «Leon Tolstoy. La Guerre et la Paix. Tome I.»

— М-м, — Аблеухов прищурился, — на французском читаете? Я вот в переводе знакомился.

— В котором: Виноградова или Паскевич? — блеснул знанием предмета Бугаев.

— Госпожи Воронцовой-Дашковой, — поправил его Аблеухов. — Княгиня Ирина свои переводы девичьей фамилией подписывает. Европейская, знаете ли, мода… Но на французском я тоже того… знакомился. В общем, предпочитаю оригиналу перевод. Всё-таки граф Толстой коренной русак, хоть и изменник.

— Изменник ли? — прищурился капитан. — Как же он подкузьмил французам! И хитро: уже объявлен классиком, академик, «бессмертный»… имя-то уже со скрижалей не смоешь. И тут вдруг — неизвестный роман! Да какой! Приговор Наполеону и возвеличение русского оружия!

— А всё же изменник, — не без сожаления в голосе заключил Аблеухов. — Рождён бы русским, а переметнулся во французы, эмигрировал, кафоликом заделался, тьфу… Этого ли не достаточно?

— Папа Римский его от ихней церквы отлучил, — напомнил Бугаев. — А перед смертью он хотел бежать в Россию. Знаете эту историю с железнодорожной станцией?

— Анекдот, — отрезал Аблеухов. — Да хоть бы и хотел. Государь Николай Павлович на тот предмет придерживался единственно верного мнения. Кто раз предал, тот предаст и второй раз, и третий. И в этой самой «Войне и Мире» я то же самое вижу. По мне, так если уж эмигрировал, будь же ты предан новой родине. А не так вот, чтобы с кукишем под полою…

— Голос крови, — неопределённо заметил Бугаев. — Толстые всегда по русской государственной части шли. Как-никак, с петровских ещё времён…

— Ну и шёл бы по государственной части, как подобает, — отрезал Аполлон Аполлонович. — А не бежал бы к лягушатникам.

— Всё же единственный писатель русского происхождения, известный в Европе, — вступился Бугаев. — Какая-никакая, а нам слава.

— Вот! Вот чем нас европейцы-то берут! — вскипел Аблеухов. — Славой! Как будто нет другого достойного поприща, кроме как развлекать досужих бездельников!

— Досужие бездельники обычно составляют важнейший класс цивилизованного общества, — вздохнул коллежский асессор.

— И слава Богу, что мы ныне обитаем за пределами цивилизации, опустившейся столь низко, — твёрдо сказал Аполлон Аполлонович. — Вот уж воистину утончённое варварство!

— Повторяете Тютчева, — заметил его сотрапезник, поправляя салфетку.

— И что же? Хорошее повтори и ещё раз повтори… Шербет, — распорядился он, и Мустафа тут же скрылся на кухню.

— Но ваше решение… Не дозволить публикации романа в Российской Империи на законных основаниях, чтобы не поссориться с французами, при том негласно поощряя распространение переводов. Тонко! Только вопрос — клюнут ли либералы…

— Клюнут, — уверенно сказал Аблеухов. — Либералы наши делают заключения механически, подобно автоматам. Ежели начальство что-то запрещает — так значит, это самое нужно всячески поднимать на щит. Тем более, хорошей либеральной литературы в России не появляется. Читали ль вы пресловутое сочинение Герцена?

— По долгу службы, — скривился Бугаев.

— И как?

— Любопытно… для любителей несвежих сплетен. Но к художественной прозе отношения не имеет, — молодой помощник пожал плечами.

— Вот-вот, — мстительно поддакнул старик. — Никого у них нет.

— Разве Боборыкин? — вспомнил Бугаев. — Хотя, конечно, никакой он не либерал, а просто фрондёр.

— Что Боборыкин? Сравнительно с любым европейским писателем средней руки весь Боборыкин — пфуй! — он сдунул с ладони несуществующее пёрышко.

Принесли шербет и горячее. Мустафа, напустив на себя командирский вид, принялся распоряжаться расстановкой блюд и приборов, как будто это были части и дивизии.

— А Толстого роман — не пфуй, — вздохнул Борис, прижимая вилкой кусок только что сдёрнутого с шампура кебаба и занося над ней нож. — Посудите сами даже с точки зрения материальной. Четыре тома. Шестьсот сорок пять персонажей. Охвачена эпоха в семнадцать лет. Вставки на русском языке…

— Велик почёт — вставки на русском! Я лично считаю лучшим достижением нашей словесности вот его, — он показал глазами на Мустафу. — Потому что они учат русский, а не английский какой-нибудь, хоть на английском написаны шекспировы сонеты.

— Это скорее по части побед русского оружия, — заметил Борис.

— Оно-то верно, — Аблеухов согнул палец крючком, как это он делал, желая высказать сложную идею, — однако и недостаточно. Я в плохое время тоже вот думаю о бренности наших усилий. Да, крест на Святую Софию мы вернули, что нам на небесах зачтётся. Но нет у нас тех, кто воспел бы сей подвиг на земле. Зато европейцы перелагают свои жалкие войны и поражения самым соблазнительным образом. А ведь книги суть летописи подвигов народных… Но на это есть одно существенное контрсоображение. Тут недавно презентовали мне сочинение китайского мудреца Сунь-чи. В котором сказано…

— Простите великодушно, Аполлон Аполлонович, — почти невежливо перебил нахмурившийся Бугаев, — но что за охота читать поделки Форейн-Офис? Вы же получше меня знаете, из какого места у всех этих древних мудрецов ноги растут. Теософия, будхизм, спиритуализм там всякий. А разгадка одна: англичанка гадит!