Михаил Савеличев - Меланхолия

Сандра скомкала листок и сунула его в сумку (черная, лакированная могилка для женских тайн).

- Я очень дорогой адвокат, - заметила она. - И если меня нанимают эксклюзивно, то будьте уверены, что я загляну в каждую помойку вместе с вами. Что касается официальных издержек, то можете не беспокоиться. Дело это хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер. Мой клиент просил твердо внушить вам эту мысль.

- Дело хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер, - повторил я. - Прекрасная формулировка.

Сандра промолчала. Действительно, хороший адвокат.

- Надеюсь у нас будет спокойная ночь, - пробормотал откуда-то из-за спины старик, но алкоголь сделал свое дело. На голоса и коневодов обращать внимания не следовало. Мальчишка, кажется, только зевнул.

- Тогда до завтра, - сказала Сандра, но даже не пошевельнулась, чтобы встать.

- Вы за мной заедете...

- Встреча у клиента назначена на раннее утро. Семь часов. Ранняя пташка клюет червячка.

- Я не просплю, - пообещал я. Старик хмыкнул.

Пауза длилась. А я чего-то не понимал. Сандра непонятно разглядывала меня не делая никаких подготовительных движений к тому, чтобы встать или дать понять, что разговор окончен, положив свою траурную сумочку на траурные колени. Забытая ручка лежала на дешевом блокноте, ноги сведены, сквозь дымчатый чулок проглядывает узкая полоска бинта на левой щиколотке. Застывший поток событий как отражение иссохшего источника внутренних слов, бесконечного монолога, которому пришел долгожданный конец. Предчувствие аварийного перекрытия плотины, когда свежий поток на глазах изумленной марионетки будет истончаться, зеленеть, процветать ряской и отрыгивать с бурого дна слизистые мочалки водорослей. Я протягиваю руку и пододвигаю девушке ее канцелярию. Приходится слегка наклониться, сделать легкое движение этим коленям, бедрам, уходящим в таинственную бездну вечно голодного маленького платья. Ее можно назвать спокойной. За мрачной неподвижностью не чувствуется старого знакомца - "черной кататонии", сладостного погружения в раскрывшиеся персонально для тебя мрачные дыры мертвых планетоидов, лживой надежды легкой бабочки увидеть за поворотом то, что все ангелы - белые.

Сандра делает ответный поклон, более стремительный и глубокий, чтобы дотянуться до моей руки. Чувствуется теплое дыхание, осторожное касание сухих губ, легкий прикус костяшки среднего пальца и непристойная ласка влажного языка. Вижу ее затылок, освобожденный наконец-то от шелкового платка, сползшего к плечам и выпустившего к полу волнистые змейки темных волос. Где-то затерялись шпильки, удерживающие торжествующую густоту в послушном античном коконе. Лишь некоторые удачницы тонущими сводами мелькают в чистых потоках.

Если от меня ждут слов, то я их уже не нахожу. Мне слишком хорошо известна тайна многих жутких поступков. Они совершаются только потому, что они совершаются. Внутренняя свобода, вынуждающая пренебречь свободой внешней - корректной потаскухи хорошего мнения, великолепных характеристик и положения в обществе. Легкий ночной бред в полутемной гостинице тишины и дремлющего портье. Откровенный намек на будущие тайны, которые предстоит разгадать в изрезанной ножами двух тел постели.

Меня отпускают с прощальным поцелуем. Я подношу руку к глазам, но почти ничего не замечаю. Укус с четырьмя отметинами зубов и слабый кант слюны.

- Вот так оно и бывает, - заявляет наглый коневод, незаметно перебравшись ко мне на диван. - Стоит женщине выбросить странный фортель и мужики уже от нее без ума. Может и стоит переспать с таким чудом, но жить с ним невозможно. Уж поверь моему опыту старого мустангера.

- Но вышло у нее это просто замечательно, - прорезался голос у маленького паршивца.

- Если бы не некоторые привходящие обстоятельства, то я принял бы ее за одну из наших коллег.

- Мы не любовники, мы - коллеги! - здорово спародировал паршивец.

- Жизнь - вообще опасная игра. Нельзя никогда гарантировать, что не выйдешь за ее рамки и не нарушишь правила, - провещал старик, игнорируя выпады паршивца. - Особенно с женщинами. Есть в них нечто мистическое. Казалось бы - ну что в этой анатомии? Однако движение, взгляд, имя, отстраненность... Волшебство, укорененное в теле! А мы еще отрицаем материализм!

- Кто? Кто этот гнусный солипсист? Покажите мне его, я хочу увидеть этого человека!

Уроды расшалились. Я осторожно положил руку на свое колено. Минута торжества взаимного безумия прошла и воздух окрасился торопливым и суетливым сбором. Ручка и блокнот упали в сумку. Затем сумку опять перетряхнули, выпустив на кратковременную свободу строгий набор женских штучек в футлярах, покопались в них, как-то брезгливо переворачивая пальчиками мертвые тушки ежедневного жертвоприношения красоте, что-то разыскивая в ясности очередного намека. А мне представились страшные места соседства с пустыней и одиночеством, переходная граница, усеянная сухой травой и сухими домами, выдолбленными в старом известняке, последний приют неприкаянных душ в убогой обстановке внешней нищеты, полной беспросветности, уходящей сжигающими лучами вперед - в горячую смерть, и назад - в рабство вещей и денег. Жуткое безделье отупляющего выживания, укоренения в убивающей почве, прорастания сквозь песок и глину к жесткой и мутной живительности скудного источника. Сколько душ приютила и погубила эта пустыня. Пустыня, в которой нет ничего, кроме несвободы быть человеком, быть в уме, постоянно быть в уме, в изнуряющем выверте внутренних глаз, за которым стирается, истончается любой талант.

А ведь они где-то существуют, эти вечные поселенцы безводья. Живут скрытой жизнью молчащие гении и эксцентрики, лишь намеком выплывая в случайной символике обыденности.

- Я пойду, - сказала Сандра. - Желаю спокойной ночи.

На этот раз - легкое рукопожатие, только-только, невесомое касание ладоней и пальцев двух фарфоровых манекенов. Звякнул колокольчик, отчего ночной портье дежурно проснулся, оглядел лобби, кивнул и утонул умело в ласковом ничто. На столике остались трофейные пули помады, туши и еще чего-то в серебристых оболочках против оборотней местного полнолуния. Старик взял помаду, открыл и выдвинул черно-алый язычок, кажется даже нетронутый бледными губами.

- Положи, - устало сказал я, но это было бессмысленным дуновением в пустоту одиночества. Редкое мгновение падения незримой стены, за которой остались бьющиеся за призрачный свет тела бабочек чувств, ужасные и хрупкие создания, рассыпающие прах со своих тел и крыльев, но без которых разум бессилен овеществить и осмыслить окружающий мир. То самое просветление искреннего непонимания, которое кажется таким важным на обратной стороне Луны, но теперь не несет ничего, кроме измождения и расплывчатой слепоты. Чувства не раскрашивают мир - вот их главная тайна. Наоборот, они приглушают сумасшествие ярчайших впечатлений, прорастают порой непроходимым лесом, где собственное эхо принимается за подлинность. Люди оказываются искаженным отражением личных страхов и заблуждений, и хочется бежать из заколдованного места, хотя бы в мертвые лунные пустыни.