Михаил Савеличев - Меланхолия

Угрюмо топают широкие лапы слоны, который наконец-то вырвался из тюрьмы внутреннего чуда в простор похоронной процессии; мягкий хобот осторожно касается зада катафалка, теплым дыханием вырисовывая на холодной черноте задумчивые силуэты Роршаха - все тех же бабочек-траурниц и человеков-мотыльков. Серая, морщинистая, с редкими волосками туша наплывает на нас, распухает, окатывает сложным запахом цирка, конюшни, джунглей; хочется ладонью оттолкнуть ее, отодвинуть на былой маршрут, прочерченный желтой полосой по дороге, но звучит предупреждающий окрик, щелкает кнут, разгоняя мелкую листву, и создание занимает свое место на сцене. Невидимый погонщик, чьи красные шаровары мелькают между толстыми, переступающими тумбами, что-то отчитывает угрюмому животному, а оно рефреном незнакомых слов виновато похрюкивает и прижимает уши к костистой башке.

Дальше ничего интересного не происходит - традиционный мусор надуманной скорби в разноцветных машинах и одинаковых черных упаковках с чулками и галстуками, с букетами, золотистыми венками и черными гирляндами матовых шариков, рвущихся в небо.

- Больше всего мне понравился слон, - заявляет маленький паршивец.

Старик еле слышно чиркает зажигалкой и я внутренне сжимаюсь, готовясь к обонянию мужественной вони его сигарет.

- А мэр неплохо выглядит для покойника, - замечает он.

- Тебе же сказали, что это символизм. Ритуал. Тусовка. Сэйшн. Называются - "похороны мэра".

- В наше время, - говорит старик и от этого "нашего времени" веет невозможной допотопной древностью, - обходились без всякого символизма. Если похороны, то как положено - с покойником, а не со слонами.

- Нет, слон - это замечательно. Если бы "Гончих Псов" переименовали в "Мудрых Слонов", то я бы согласился путешествовать как все. А что? В конце концов, мы тоже акционеры... в каком-то смысле. Могли бы поставить вопрос в повестку годового собрания. У нас же там хорошее представительство, постоянные клиенты, своя полиция против долбежки решеток.

- Все утонуло в коррупции, сынок. И крючколовстве.

"Сынок" даже не взбрыкивается на подобное обращение, поглощенный раздумьями. Так и видятся рассевшиеся на "Мустанге Кобре" их новенькие фигуры, набравшиеся цвета и свежести в песках и горах.

- Сейчас я вернусь, - говорит Сандра, отпуская мою руку. Карточка прилипла к коже и я готов прочитать по рельефу каждую завитушку.

Она вытаскивает из машины громадный букет такого же вызывающе красного цвета, обтянутый муаровой бумагой и перевитый тоненькой черной ленточкой, идет к процессии, все еще тянущейся медленной гусеницей по дороге, скрывается в толпе пешеходов однообразной черноты и лишь несколько мгновений заметен ее букет, вознесенный над головами вычурной короной богини урожая. Потом цветы утонули, породив легкое волнение среди стертых вымученной скорбью лиц.

- Ну и куда это она? - ревниво вопросил мальчишка.

- Это птица не нашего полета, - хихикнул старик. Что-то новенькое в напыщенной серьезности неснимаемой маски мудреца и приемного папаши. - Какое сходство вы видите между Христом, сигарой и сексом?

- То, что все они окружены: Христос - ореолом, сигара - кольцом, а женский пол - взглядом мужчин, - оттараторил маленький паршивец классическую отгадку.

- Вот именно, господа, вот именно.

- Ты сомневаешься в нашем обаянии?

- В обаянии - точно нет. Но вот в здравомыслии...

- У нас есть Тони, - здраво рассудил паршивец. - Ей в здравомыслии не откажешь.

- И как ты себе это представляешь? - спросил старик. - Две женщины в одной берлоге?

- Ну, - хохотнул мальчишка, - это ты загнул, коневод! Представляю себе момент истины: "Привет! Я - Тони", "Где?".

Уроды засмеялись. У паршивца здорово вышло - за пародированными голосами так и виделась возможная историческая встреча двух миров.

16 октября

Wahnstimmung

Отель "Клаузевиц" выстригался из темноты нового дня слабой подсветкой кирпичного фасада с аккуратными рядами окон. Спадающая вниз дорога, где происходила встреча пяти улиц, отслаивалась на плавный изгиб за плотные кустики вечной зелени и подносила посетителей к большой белой двери с непременным колокольчиком и "шоколадкой" волнистых стекол. За дверью следовал небольшой предбанник с громадным креслом, обтянутым золотисто-белой материей, висело большое зеркало, а на столике с прозрачной крышкой стояла вазочка с кругленькими полосатыми конфетками.

Маленький паршивец, до того сонно потирающий глаза и ватной куклой обвисший на руке старика, немедленно оживился, вырвался, завалился в кресло с ногами и заявил, что жить он будет здесь. И есть, добавил уже с набитым ртом. Это не по правилам, мягко, но со свирепеющими нотками попытался убедить маленького паршивца старик. Мы (сделал он ударение) в предбанниках не ночуем. Ну и что, ответил паршивец, мы (без ударения) нарушили уже столько правил, что ночевать в предбаннике не значит умножать сущности без меры.

- Если он (кивок в мою сторону) называет нас коневодами, то что? Теперь мы должны искать подходящую конюшню?

- Позвольте спросить вас, молодой человек, какие же это правила были нарушены нами в процессе обращения с вещью? - исключительная вежливость в сочетании с запрещенной грубостью предвещали жестокую экзекуцию зарвавшемуся оператору.

Но паршивец считал себя в своем праве. Он торжественно задрал руку вверх и принялся разгибать пальцы:

- Мы не дождались постановления окружного суда о признании данной вещи недееспособной. Раз! Мы не получили постановления окружного суда о нашем праве владения данной вещью. Два! Мы нарушили копирайтные права Гарри (и вообще, заметим в скобках, поступили с ним погано, хотя он этого вполне заслуживал). Три! Мы путешествовали на арендованном автомобиле, подвергая себя и вещь опасности вкусить мозгового рассола в какой-нибудь придорожной частной клинике. Четыре! Ну и в пятых можно еще чего-нибудь наскрести по мелочи.

На старика невозможно было смотреть без сострадания. Выпученные глаза, отвисшая челюсть, трясучка в руках, отчего огонек сигареты принялся выписывать сложные, запутанные световые клубки. Словно котенок шалил с тлеющим окурком. Неточности можно опровергнуть, но не наглую ложь маленького паршивца. Если бы у старика было сердце, то ему пора бы было за него схватиться.

- Какая... какая... - как-то жалко и неубедительно бормотал он. - Ведь ты сам... тебя тошнит... Гарри - ублюдок...

- Тошнит, не тошнит, - философски посасывал конфетку паршивец, - но правила есть правила.

Зря он это сказал. Старик разъярился. Четвертый пункт вогнал, влил в его кровь (или что там у них) несколько бочонков бычьего бешенстве, отчего постыдные и жалкие сомнения лопнули и повисли жалкими темными тряпочками на ручке входной двери. Длинная рука сгребла паршивца за шиворот, приподняла над креслом и сурово потрясла, как натворившего мокрые дела щенка. За сим воспитательным действом последовало действо наказательное и унизительное. Очередная дверь в лобби отеля была распахнута головой маленького паршивца, отчего на стекле и дереве остались липкие потеки его слюны, затем обвисшим безвольной марионеткой паршивцем слегка подтерли чистый пол, заметили широкие полосы все тех же сластей, стекающих по губам, перевернули импровизированную тряпку и воспользовались спиной, а в особо тяжелых местах - задом урода, торжествующе пронесли трепыхающийся трофей по всему помещению и сбросили в очистительные воды декоративного водопада в самом дальнем углу за рядами кадок с тропической растительностью. Труды зимы тревоги нашей были завершены ритуальными возлияниями дармовой выпивки за счет заведения из больших графинов и широких рюмок по нарастающей - от местного вина до совсем неплохого местного коньяка.