Павел Амнуэль - «Я пришел вас убить»

И что тогда? Вспомнит, зачем пришел?

— Какой вердикт? — поинтересовалась она. — Читайте, Питер. Вслух. Читайте, вы не должны задумываться. Не должны отвлекаться. Читайте.

Читайте, да. То, что он видит сейчас своим внутренним взором.

— «Вердикт: виновен»…

— Читайте, Питер…

— Виновен.

— Виновен, — повторила она. — Давайте продвинемся вперед.

Сколько раз она говорила это во время сеансов? Он привык, он и сейчас должен…

— Вспоминайте. Вердикт вынесен. Судья огласил приговор.

Если он попытается вспомнить имя судьи, прегрессия может прерваться, и он вернется в реальность.

— Приговор… О, Господи…

Странные звуки. Если бы она не понимала, что это невозможно, то приняла бы их за всхлипывания.

— Смертная казнь. Смертная казнь. Смертная…

Голос упал до шепота. До шелеста бумаги на столе. До громкого молчания.

Да. Потому она и прервала сеансы. Нельзя было идти дальше. Слишком большая нагрузка на психику. Она понимала, что Питер видит свою будущую реальность. Эту. Базисную. В которой ему жить. В которой он кого-то убьет, и его приговорят к смерти. Когда?

Неужели… Ей и в голову не могло прийти… Она не спрашивала, кого он убил. Он не мог помнить имени, а обстоятельств убийства она не хотела касаться, чтобы не травмировать его психику. Она просто прервала сеансы.

Что если он убил — ее? Это же очевидно.

— Смертная казнь… — бормотал он все громче, а потом крикнул: — Эй, ты там! Ты знала, что меня приговорят к смерти!

— Апелляция, — сказала она. — Апелляция. Адвокат подал апелляцию. Это должно быть в компьютере. Читайте, Питер. Читайте.

Если бы она весной продолжила сеансы, то знала бы. Возможно, ему заменят смертную казнь на пожизненное заключение. Ему не повезло: во Флориде еще не отменили эту варварскую меру наказания.

— Читайте, Питер. Вспоминайте. Вы помните.

Он привык к этим словам. Он должен…

— Да, — сказал он будто в ответ на ее мысли. — Да. Помню. Будь проклят день… Верховный суд подтвердил приговор… Бумага… Мне зачитал ее мужчина в черном. Сволочь. Он читал и радовался. Он смотрел мне в глаза и хотел, чтобы я не отводил взгляда. Как удав на кролика. Страшно…

— Читайте, Питер. Вспоминайте. Помилование. Есть еще помилование. Идите вперед. Вперед. Вы можете это вспомнить. День, когда пришло…

— Нет! Не было помилования. Не было! Эта камера… Она сводит меня с ума… Мне сказали, что все кончено. Адвокат. Слишком молодой, чтобы меня спасти, рыжий, я никогда не любил рыжих, они все лицемеры, не люблю рыжих, не люблю…

— Вспоминайте, Питер!

Нужно остановиться. Нет. Именно сейчас она должна продолжать. Возможно, он испугается по-настоящему, когда вспомнит…

Он может это вспомнить? Увидеть? Ощутить? Момент своей смерти? И тогда перепугается по-настоящему. Он может сойти с ума, психика не выдержит такой прегрессии. Да. Но она сможет выйти. Он забудет, зачем пришел. Нужно продолжать. Господи, она врач, она не может, не имеет права…

«О чем я думаю?»

— Вспоминайте, Питер. Вы видите, слышите, чувствуете, ощущаете… вы хорошо это видите и чувствуете… день исполнения приговора.

— Я не хочу! Я не… Эта рубаха… Не хочу ее надевать… Комната… светло… люди… они пришли увидеть, как я умру. Боже… Это наш губернатор… как его… не помню имени…

Если бы он вспомнил хотя бы внешность, она могла бы сделать привязку. Возможно, этот человек уже занимается политикой, уже известен. «Если Питера казнят по обвинению в убийстве некой Леонсии Вексфорд, — подумала она, — значит, это будет через несколько лет… может, этот человек уже стал губернатором Флориды… а я…»

«О чем я думаю?»

— Вспоминайте, Питер!

Она могла и помолчать. Он уже находился в состоянии прегрессии, теперь его не подгонять надо, а фиксировать слова, интонации, внимательно слушать, и в нужный момент вывести, если он начнет неадекватно реагировать…

— Вспоминайте, Питер!

Она кричит? Не нужно. Он и так вспоминает.

— Я сижу в кресле… Мне все равно, что со мной будет… Господи, мне впервые за много лет хорошо. Я знаю, что умру, но мне хорошо. Мне все равно… Этот человек… губернатор… делает шаг вперед, он хочет подержать меня за руку? Может, хочет сказать, что передумал… Пожалуйста… Это не больно, я знаю, но все равно… Прошу вас…

И очень ясно и четко:

— Матильда, прости меня. Я любил тебя. Я не хотел тебя убивать, Матильда.

Матильда? Кто это? Женщина, которую он полюбит и которую… А вовсе не ее? Конечно, не ее, а она решила… Он ведь и пришел, чтобы ее убить, потому что не хотел убивать потом, хотел изменить линию своей жизни. Он изменил эту линию. Каждый из нас меняет линию жизни. Каждую минуту. Каждым своим движением. Каждой мыслью…

— Вспоминайте, Питер.

Молчание.

Пожалуй, достаточно. Вряд ли он сейчас способен причинить ей вред. После сеансов он всегда минут десять-пятнадцать лежал неподвижно, приходя в себя от эмоционального напряжения. Он ничего не помнил, она ничего ему не рассказывала, чтобы не нарушать чистоту эксперимента, он чувствовал внутреннее опустошение, лежал, приходил в себя.

У нее будет время убежать.

— Питер, вы постепенно уходите оттуда, вы перестаете видеть, чувствовать, ощущать… Вы возвращаетесь, вы уже здесь, сегодня, сейчас.

Стандартные слова, привычные для него так же, как слова погружения. Правда, он не лежит на кушетке, он сидит в кресле, если она правильно представила. Сидит и смотрит на экран — на пустую страницу. На страницу, где он прочитал свой приговор.

— Вы вернулись, вы уже здесь, вам тепло…

Обычно ему становилось очень холодно. Недолго. Меньше минуты, реакция организма. Она говорила «вам тепло», и он переставал дрожать. Лежал, смотрел в потолок, улыбался своим мыслям. После прегрессии он всегда вспоминал что-то хорошее из прошлого — будто маятник памяти, раскачавшись, не мог сразу остановиться. Сегодня маятник качнулся вперед до предела. Наверно, сейчас Питер вспоминает, как был маленьким. Когда у него появились первые воспоминания? С какого возраста он себя помнил? Так глубоко в его прошлое она не заглядывала. Почему ей были не интересны его первые воспоминания? Почему…

Уже можно выйти? Минут десять он будет не способен причинить ей вред. Если она опоздает, он опять… А если он тихо сидит и ждет, когда она…

Господи…

У нее онемели пальцы. Она с трудом поднялась. Сердце билось, будто ее, а не его, приговорили к смерти. Да, разве не так?

Она повернула ключ в замке — стараясь, чтобы не было щелчка, но собачка все равно «гавкнула» так громко, что проснулся бы спящий, а он не спал, он лишь устал после самой трудной в его жизни прегрессии.