Роджер Желязны - Кладбище сердца

— Закончить чтение, — скомандовал он машине.

Он заказал еду и стал думать об Юнгере. Однажды он с ним разговорился. Когда это было?

2017…? Да, на столетии Освобождения Свободных Трудящихся во Дворце Ленина.

Водка текла рекой…

Фонтаны сока, словно артерии инопланетных существ, выбрасывали вверх свои яркие зонтики — пурпурные и зеленые, лимонные и оранжевые. Бриллианты, достойные эмиров, сверкали над многими сердцами. Принимавший гостей премьер-министр Корлов улыбался, как гигантский снеговик.

…Танцевальный павильон был из поляризованного хрусталя, и мир за стенами то возникал, то исчезал, то возникал снова: — как реклама, — заметил Юнгер, полулежащий на стойке бара.

Его голова повернулась навстречу Муру. Он походил на красноглазую сову-альбиноса. — Альбион Мур, если не ошибаюсь? — проскрипел он, протягивая руку. — Камо грядеши, черт возьми?

— Виноградный сок с водкой, — заказал Мур живому официанту, бесполезно высившемуся у миксер-автомата. Человек в униформе нажал две кнопки и передвинул стакан через два фута индевелого красного дерева. Мур придвинул его к Юнгеру, изображая салют. — Поздравляю со столетием Освобождения Свободных Трудящихся!

— За освобождение выпью. — Поэт перегнулся и набрал собственную комбинацию кнопок. Человек в униформе тихонько фыркнул.

Они выпили свои порции одновременно.

— Нас обвиняют, — широкий жест Юнгера указывал на весь мир вообще, — в том, что мы не знаем и не хотим знать ни о чем и ни о ком за пределами Круга.

— Так оно и есть, а что?

— Да… но это можно понимать в широком смысле. К собратьям по Кругу мы относимся точно так же. Если честно, со сколькими членами Круга вы знакомы?

— С очень немногими.

— Я не спрашиваю, сколько фамилий вы знаете.

— Что ж, я постоянно веду с ними беседы. В Круге все условия для того, чтобы много двигаться и много говорить, — и у нас в запасе все время мира. А у вас сколько друзей?

— Одного сейчас прикончил, — ухмыльнулся поэт, нависая над стойкой. — Сейчас смешаю себе другого.

Мур не хотел быть объектом для шуток или для излияния тоски, и он еще не разобрался, к какой категории следует отнести происходящее. После злосчастного океанского бала он жил как в мыльном пузыре и не желал, чтобы в него тыкали колючки.

— Значит, вы из тех, кто ходит сам по себе. Если вам не нравится в Круге, выходите.

— Вы не настоящий то-ва-рищ! — Юнгер погрозил пальцем. — Были же времена, когда человек мог прийти в бар и поговорить по душам с барменом или с собутыльниками! Вы не можете этого помнить — те времена кончились с появлением никелированной барматики. Черт побери ее железные зрачки и научную рецептуру!

Он вдруг выстучал сразу три бокала быстрым движением. Придвинул их по темной поверхности стойки.

— Попробуйте это! Отпейте из каждого! — скомандовал он Муру. — Вам не различить их без карты вин!

— В этом на машину можно положиться.

— Положиться? Черт побери! Можете положиться, что получите невроз. Когда-то человек мог купить пива и излить душу. Пока не расплодились эти ваши полагаемые машины! А теперь мы вступаем в молчаливый клуб маниакальных прыжков и все большей ненатуральности. Разве такой была «Русалка»? — возгласил он с ноткой фальшивого неистовства. — Или «Кровавый лев Степни»? Какими выносливыми были собутыльники Марло!

Юнгер обмяк.

— Увы! Алкоголизм нынче не тот!..

Его отрыжка, словно понятная без перевода фраза, вынудила лакея у миксер-автомата отвернуться, чтобы скрыть испуг на лице.

— Я повторяю свой вопрос, — продолжил переговоры Мур, — что вас держит там, где вам не нравится? Откройте, к примеру, собственный настоящий бар, если это то, что вам по душе. Он может иметь успех, я думаю, — живые бармены и все такое.

— Иди ты… не скажу куда! — Юнгер уставился в пространство перед собой. — Может, когда-нибудь я так и сделаю, — бормотал он. — Открою настоящий бар…

Мур отвернулся, чтобы взглянуть на Леоту, танцующую с Корловым. Он был счастлив.

— Есть много причин, по которым люди вступают в Круг, — бубнил Юнгер, — но главная из них это эксгибиционизм, и еще щекочущий призрак бессмертия за кулисами, наверное. С течением лет все труднее и труднее становится привлечь к себе внимание. В науке это уже почти невозможно. В ХIХ или ХХ веке еще можно было стать великим ученым, а сейчас остались только великие коллективы. Все искусства демократизировались до нереальности — и куда подевались их ценители? Я не имею в виду обычных зрителей.

— И вот мы имеем Круг, — продолжил он. — Скажем, наша спящая красавица, которая танцует там с Корловым…

— А?

— Пардон, не хотел вас так грубо будить. Я говорю, что если мисс Мейсон требовалось привлекать к себе внимание, то в наше время она не могла бы стать стриптизеркой, поэтому ей пришлось вступить в Круг. Это даже лучше, чем быть звездой экрана, работать нужно меньше…

— Стриптизеркой?

— Это актрисы, раздевавшиеся под музыку.

— Помню, я слышал об этом.

— Это тоже ушло в прошлое, — вздохнул Юнгер. — И хоть я ничего не имею против нынешней манеры одеваться и раздеваться, мне все же кажется, нечто яркое и хрупкое умерло вместе со старым миром.

— Но разве она не яркая?

— Безусловно, это так.

Они решили совершить небольшую прогулку снаружи, по холодной ночной Москве. Мур не собирался уходить, но он выпил уже столько, что с легкостью согласился. Кроме того, он не хотел, чтобы этот спотыкающийся болтун свалился в яму или заблудился где-нибудь, опоздал на рейс или свернул себе шею. И они брели вдвоем, вверх по ярко освещенным проспектам, вниз по полутемным улицам, пока не вышли на Площадь. Остановились перед огромным обветшалым монументом. Поэт сорвал с куста ветку и свернул ее веночком. Нацепил его на табличку у подножия.

— Бедняга, — буркнул он.

— Кто?

— Парень внутри.

— А кто это?

Юнгер покосился на него.

— Вы действительно не знаете?

— Я признаю, что в моем образовании есть пробелы, если вы это имеете в виду. Я постоянно стремлюсь их заполнить, но история всегда была моим слабым местом. Я специализировался на древних культурах.

Юнгер ткнул пальцем в монумент.

— Здесь покоится с миром благородный Макбет, — возвестил он, — древний вождь, наигнуснейшим образом убивший своего предшественника, благородного Дункана. А также многих других. Вступая на трон, однако, он обещал своим подданным быть милостивым. Но славянский характер — странная вещь! Его помнят в основном по превосходным речам, которые переводил человек по фамилии Пастернак. Теперь их уже никто не читает.