Стивен Бакстер - Корабли времени

Вряд ли это упорное сражение останется в анналах истории спорта. Тем более, что я внес в него самый скромный вклад, стоя на воротах. Самым искусным футболистом из нас оказался Стаббинс. Нас было четверо в его команде – и не знаю, как остальные, но я выдохся через десять минут. Зато смех над полем не смолкал долгое время. Мне показалось, отползая в кусты, что это смеются дети – израненные, обожженные войной дети. Что же за существо, в самом деле, человек, способное в столь краткие сроки забыться и сбросить с себя груз несчастий и скорбной памяти, чтобы снова и снова, невзирая ни на что, радоваться жизни?

Когда игра закончилась, и все со смехом расходились, Стаббинс пришел поблагодарить меня.

– Да не за что, – откликнулся я. Вот вы действительно достойный игрок, Стаббинс. Могли бы играть в команде профессионалов.

– Да я там и играл, – вздохнул он. – Я подписал контракт в «Ньюкасл Юнайтед», в группе юниоров… но тут началась война. Скоро все забыли про футбол. Нет, соревнования были, конечно – региональные местные Лиги, И даже Армейский Кубок, но последние пять-шесть лет исчезло и это.

– Какая досада, – сказал я. – В вас пропадает талант, Стаббинс.

Он пожал плечами, все такой же простодушный и не привыкший жаловаться на жизнь.

– Могло и этого не быть.

– Зато теперь, – поспешил я его утешить, – вы стали участником первого футбольного матча на земле – и выиграли три матча подряд. – Я похлопал его по спине. – Так-то, Альберт!

Со временем становилось все яснее, уже не на уровне понимания интеллектом, а где-то отложилось откладываясь в подсознании, что мы НЕ ВЕРНЕМСЯ. Никогда. Все дальше становился двадцатый век, несмотря на что, что мы с каждым днем приближались к нему – правда, настолько черепашьей поступью, что никакого черепашьего века не хватит. Все отдаленнее и несущественнее становились связи с ним, двадцатым веком, мало-помалу колонисты разбредались в пары. Здесь не было никакой субординации, никаких классовых или расовых различий: сипаи, гуркху и англичане объединялись по своему разумению, взаимной склонности и симпатии. Только Хилари Бонд оставалась одинока. Может быть, это было вызвано ее положением в отряде – точнее, уже в общине, а может, иными причинами.

Я напомнил ей, что в своем ранге она могла скреплять брачные узы – как капитан обладает правом соединять пары пассажиров в открытом море. Она вежливо поблагодарила за это напоминание, но не спешила воспользоваться советом.

Вскоре стали строиться отдельные хижины, подальше от места нашей коммуны. Хилари смотрела на это сквозь пальцы, единственным ее требованием было – не уходить из поля зрения. Так что никто не селился дальше мили нашего «замка».

Хилари мудро предусмотрела матримониальные проблемы, и вскоре я понял свою глупость и недогадливость – однажды Стаббинс был замечен мною на пляже в обнимку с двумя молодыми разведчицами, которые приехали в лагерь последними. Я приветливо поздоровался, но стоило им удалиться, как я задался вопросом – которая же из них – жена Стаббинса?

– Как же так? – рассказывал я потом Хилари, – Стаббинс танцует с Сарой, а утром выходит из своей хижины с другой.

Она только рассмеялась, положив свои обожженные руки мне в ладони.

– Мой дорогой друг, – сказала она – Вы путешествовали сквозь пространство и Время на такие расстояния, как никто из людей, вы много раз меняли историю, и несомненно, такого человека еще не знала Земля, – но все же как вы мало знаете людей!

Я был озадачен:

– Что это значит? Что вы имеете в виде, дорогая Хилари?

– Подумайте только вот о чем. – Она провела рукой по своим заметно поредевшим и поседевшим волосам. – Нас всего тринадцать – не считая вашего приятеля Нево. Из них восемь женщин и пятеро мужчин. – Она пристально посмотрела на меня. – И это все, что от нас осталось – рассчитывать больше не на что. Я что-то не вижу ни одного острова на горизонте, с которого могут приплыть молодые люди за нашими девушками.

И если бы мы заключили стабильные браки, перешли бы к моногамии, как вы предлагали, наша маленькая коммуна вскоре распалась бы. Разделилась на части. Ведь пять никак не делится на восемь, а восемь – на пять. А сейчас нам никак нельзя терять друг друга – наша колония сильна единством. К тому же генная инженерия, о которой рассказывал ваш друг Нево, как раз одобряет подобные перекрестные браки, особенно в узком социуме.

Я был шокирован (мягко сказано) Не моральными(надеюсь) трудностями, но расчетом – который стоял за всем этим!

В таких мыслях я вынужден был покинуть ее – когда вдруг одна мысль остановила меня.

– Но, Хилари – ведь я тоже вхожу в число этих пяти мужчин.

– Само собой, – отвечала она, как мне показалось, с иронией.

– Но я же не… то есть, я имею в виду, никогда бы не…

Она откровенно усмехнулась.

– Сослагательные времена прошли. То, что вы не могли раньше, вы должны успеть теперь. Пока еще есть время!

Я ушел в глубоком смущении. Как изменилось общество в период между 1891 и 1944 годами! – видимо, я стал старомоден.

Тем временем возводился наш Храм в центре коммуны и крепости. Не прошло и нескольких месяцев «после бомбы», как мы стали называть наш календарь, и стены уже были возведены.

Решено было открыть наш Храм службой по всем погибшим, о чем объявила Хилари Бонд. Сначала Нево пытался воспротивиться – аналитичному складу ума казалось это чуждым и нецелесообразным, но я убедил его, что это политический ход, содействующий сплочению коллектива и Общества (к этому слову он относился с уважением) – и от данной встречи зависит, как сложатся отношения колонистов в дальнейшем.

Я помылся и побрился, и выглядел парадно, как только мог, надев последнюю пару брюк. Нево причесался и слегка постриг свою гриву. Многие из колонистов уже давно расхаживали голышом, прикрываясь узкой полоской ткани или шкуры. Но сегодня они надели остатки своих униформ, вычищенные и выглаженные, насколько это было возможно, и хотя такой строй вряд ли мог принять участие в смотре. Мы представляли собой если не строй, то уж во всяком случае, общество цивилизованных и хорошо построенных людей.

По узким неровным ступенькам мы поднялись в неосвещенный Храм. Пол – тоже неровный – чуть раскачивался под ногами, а из «окон» проникали редкие скупые лучи света. Я был поражен – в этот момент – несмотря на все свои недостатки, здание стояло. Более того – в нем смогли стоять люди! Что вообще удивительно.

Хилари Бонд поднялась на возвышение, сооруженное из бензиновой бочки, заменявшее кафедру и трибуну оратора одновременно, опершись на широкое плечо Стаббинса. Ее лицо торжественно сияло.