Михаил Савеличев - Догма кровоточащих душ

Казалось, Агатами вышла отсюда всего лишь несколько мгновений назад. Вышла с тем, чтобы обязательно вернуться.

- Здесь у нас у каждого есть своя комната, - сказал Рюсин, снимая ботинки. - Что-то вроде дома. Если только дом может быть в подземелье.

Сэцуке сняла обувь и прошла вслед за Рюсином. Ей почудилось, что здесь сохранился даже запах Агатами - благоухание редкого, экзотического цветка. Она подошла к столику и взяла первый попавшийся листок. Рисунки тушью. Большеглазые девочки и мальчики, крылатые существа и Никки-химэ с расплетенной косой, отчего ее волосы свободно струились в потоках ветра.

- Здесь ванная, туалет, здесь встроенный шкаф, здесь выключатели, - Рюсин ходил по комнате, отодвигая и задвигая хорошо замаскированные панели. - Если что понадобится, то скажи мне.

- Хорошо, - кивнула Сэцуке. Ей хотелось, чтобы Рюсин побыстрее ушел. Ей хотелось остаться в полном одиночестве, в замкнутом пространстве чужой комнаты, все еще пропитанной чужим присутствием.

Рюсин внимательно посмотрел на девочку.

- С этим все равно как-то придется жить, - сказал он.

- С чем?

- С тем, что произошло и что нельзя изменить.

- Я хочу все изменить, - упрямо сказала Сэцуке. - Все изменить.

- У нас нет таких сил, - заметил Рюсин, сел на порог и принялся зашнуровывать ботинки.

- Это трудно? - спросила Сэцуке.

- Что трудно? - не понял Рюсин.

- Убить человека.

Рюсин поморщился и пригладил волосы.

- Иногда мне кажется, Сэцуке, что человека нельзя убить.

- Что ты имеешь в виду?

- Ну, понимаешь... Надо нечто переломить в самом себе. Убедить, что тот, другой, вовсе не человек, а... кукла, подделка. Или что играешь в спектакле или кино. И ты обязан подчиняться сценария. Ведь это только игра.

- Но это не игра! - воскликнула Сэцуке.

- Конечно, - согласился Рюсин. - В том-то все и дело. Ты убеждаешь себя, что это игра, но это - настоящая жизнь.

- Настоящая жизнь, - повторила Сэцуке.

- А жить настоящей жизнью почти невозможно. Невыносимо...

...Невыносимо? Сэцуке отбросила одеяло и легла на матрас. Свет погас и включился крохотный ночник в изголовье. Жить настоящей жизнью невыносимо. А какой - выносимо?

Невесомая тень присела рядом. Прохладное дуновение прошло по лицу.

- А что думаешь ты, Агатами? - спросила Сэцуке тень.

Тень шевельнулась.

- Что мне делать, Агатами?

- То, что ты должна делать, - ответила тень. Цветочный запах усилился.

- Я не знаю, что я должна, - грустно сказала Сэцуке.

- Подумай и реши.

- Тебе легко говорить, - капризно скривила рот Сэцуке. - У тебя было целых четырнадцать лет, чтобы думать.

- Мне легко, - согласилась тень. Протянула руку и положила холодную ладонь на глаза Сэцуке. Стало темно и спокойно.

Во сне был разгар лета. Зеленые деревья купались в ярком свете. Выложенные плиткой дорожки в парке так нагрелись, что хотелось снять сандалии и пойти по ним босиком.

3

- Меня всегда так называли, - пожаловался Бензабуро. - Представляете? Представляете, если ребенка постоянно называют лжецом? Или дураком? Или молокососом? Что из него вырастет? Лжец, дурак и молокосос.

Бармен кивнул, то ли в знак согласия, то ли просто так - от общей нервности от надоевшего до смерти посетителя. Бензабуро постукал пальцем по стакану. Горлышко бутылки звякнуло об испачканный отпечатками губ край.

- У вас здесь хорошо, - проникновенно сказал Бензабуро, подлизываясь к молчаливому собеседнику, лишь бы он вот так и дальше продолжал возвышаться над стойкой, внимая полупьяным речам. - Мне здесь нравится. Бывают совсем тухлые места... Это я так их называю - тухлые. Они, конечно, не тухлые, но все равно, полны всяческой гнили.

Бармен поставил рядом со стаканом большую чашу с лапшой. От нее поднимался пар. Пахло остро и бодряще.

- Эй, эй, я не заказывал, - Бензабуро обеспокоено постучал себя по карманам в поисках кошелька.

- За счет заведения, - сказал бармен. - С любезного разрешения мамы-сан как постоянному клиенту.

Голос у человека за стойкой звучал вполне обычно, хотя Бензабуро казалось, что он должен быть каким-то выдающимся, непохожим на других. Человек, умеющий столь терпеливо хранить молчание, при этом располагая клиентов к безостановочному излиянию души под такое же безостановочное возлияние, просто обязан владеть чудесным тембром. Хотя, собственно, почему?

Бензабуро облизнул палец и потыкал им в просыпанный сахар. Желтоватые кристаллики налипли на кожу, и он засунул палец в рот. Слаще не стало. На языке было противно и сухо - ясный признак злоупотребления алкоголем. Вот Бензабуро и докатился до алкоголизма. Бедный, бедный Бензабуро. Маленький лжец, как его называла бабка.

- Иди ко мне, мой маленький лжец, - ласково говаривала она, но за этой ласковостью таилась угроза в очередной раз получить узким ремнем по спине. Длинным, узким ремнем поперек лопаток. Не столько больно, сколько обидно.

Теперь-то Бензабуро понимал, что в этом и заключалось его спасение. Он должен был научиться молчать.

- Я должен был научиться молчать, - сказал Бензабуро и отхлебнул из чаши с лапшой. - Вы умеете молчать, друг мой, в вас еще есть презрение к болтающим посетителям. И я не говорю, что это плохо! - Бензабуро замахал руками. Краешек рукава плаща угодил в выпивку. Бензабуро посмотрел на расплывающееся пятно, попытался лизнуть его, но плащ не давался.

- Я - неряха, - Бензабуро хохотнул. - Я неряшлив в работе, я неряшлив в любви. А Айки - маленькая богиня плодородия... Знаете почему?

Бармен положил перед Бензабуро стопку салфеток.

- Благодарю, - Бензабуро церемонно и не без изящества (по его мнению) кивнул. - Так о чем я? Ах, о плодородии... Вы знаете притчу о мальчике, который сторожил деревню от волков? Не знаете? О, я с удовольствием вам ее расскажу. Где моя ложка?

Бармен положил перед ним новую. Предыдущая валялась на полу.

- Вкусно, - сказал Бензабуро. - Очень вкусно. Передайте мое искреннее почтение вашей маме-сан. У вас изумительная кухня. У вас изумительный персонал. У вас изумительные клиенты, - Бензабуро хохотнул и закрыл рот ладонью. - Больше ни слова.

Лапша была длинная. Приходилось глубоко и медленно вдыхать, чтобы она наполняла рот многочисленными пряными колечками. Потом тщательно и вдумчиво жевать, превращая мучные полоски и кусочки мяса с овощами в однородную массу.

- Человек ест красиво, - объявил Бензабуро. - Прежде чем попасть в желудок, пища претерпевает ряд малоаппетитных превращений, благодаря зубам и слюне, но все это скрыто за элегантным движением челюстей. Поэтому наблюдать за вкушающим пищу человеком доставляет порой самое изысканное удовольствие. Вы не находите?

Горячая лапша придала его речи неожиданную витиеватость.