Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Славина левая рука лежала на Олиной попе, ощущая сквозь горячую ткань переливы мышц, а правой он безуспешно дергал за дверные ручки. Все были заперты, Слава молча удивлялся, а Оля хмыкала. По пыльной теплой дороге проехал старый грузовик, кажется, с еще деревянной кабиной, почерневшими бортами, подскакивая на твердых, укатанных холмиках, расплескивая скопившийся между ними песок и обдавая Славу чувством близкого и родного узнавания. Поодаль стояли деревянные же ворота с неразличимой надписью, от них поверх тянулась колючая проволока, внутри находились еще машины. Что-то подсказывало давность увиденного, еще до рождения, но, опять-таки, это были не материальные свидетельства, а какая-то внутренняя убежденность.

В классе находилось еще меньше - девять человек, каждый за собственной партой, а то и за двумя, если очень развалиться, опираясь локтем на позади стоящий стол. Учебников ни у кого не было - все ждали звонка. Учительское место пустовало.

- Ты слышишь? - шепотом спросил Слава.

- Слышу. А что?

- Все то же. Класс, деревья, тишина, пустота.

- Это твое. Разве ты не этого хотел?

Слава погладил ее по колену.

- Глупая. Не обижайся, я от избытка нежности так говорю. Тут никогда не бываешь главным. Не выбираешь путей, даже если встаешь, а потом ложишься. Что-то общее, похожее можно получить, но далеко не всегда. Чувства - вот главный кайф. Сначала там, а потом снаружи. Нет, порой... Хотя, какой порой! Практически всегда знаешь - это обман. Сжимаешь в кулаке старинные монетки, вот они - давят на кожу, такие твердые, красивые, нужные, а затем - пусто, даже следов от пальцев нет. Но ощущения есть и они сохраняются. Как яркий свет под веками и в темноте.

Оля погладила себя по ногам.

- Тебе не хватает? - заметил Слава.

- Чего? А... Женщинам всегда не хватает... Здесь даже разрешения не нужно... Опять ты меня сбил. Ты такой говорливый, красноречивый.

Он опять смотрел на лес. Надо же, как здорово придумано. Дом и лес. Лес и дом. Школа. Чего же мне не хватает? Вот такой мути - торчащей и колючей, многокомнатной и теплой, пустой, запертой, или, на крайний случай, редко заселенный? Не хотелось бы так думать. Точнее, все сводить только к этому. Значит не хватает. Признаю. Признаюсь. Но и - молодости, свободы, беззаботности, счастья, которое далеко не даром.

- Здесь и только здесь спадают оковы с языка. Нет нужды выстраивать слова, они сливаются с мыслями. Разве мы с тобой говорим? Шепчемся? Не думая. Только думаю.

- Кто нас теперь поймет? - прошептала Оля ему на ухо. Тепло дыхания перелилось в нежность, ощущение и желание хорошего до слез на глазах, не каплями по щекам, а мокротой и предчувствием. Предощущение невозможности жить, пребывать без нее, обманчивое и лживое по сути, но такое верное, правильное до горечи скорого расставания, неиспользуемой возможности, упущенного с холодной рассудительностью и острой жалостью шанса. Кто-то, такой близкий и недостижимый своей близостью, доступный до хрупкости, рассыпающийся при малейшем касании, поглаживании, неравнодушный, стремящийся к тебе всей холодностью, страхом, соблазняющий другими и обстоятельствами, непреодолимыми, как мост через пропасть. Заумная вязь слов и мыслей, абсолютно неприспособленных и для мгновения реального взгляда, движения рукой, легкого недоумения.

Пластиковая поверхность стола смахивала на берестяную - с темными насечками на стерильном пыльном поле. Солнце, распавшись мозаикой парт, желтым туманом нависало над головами редких учеников, но жары, конечно же, не чувствовалось - Славе был не до того. Собственно, все было фоном - милым рисуночком из заброшенной папки. Слава вытер слезы и погладил Олю по руке. Она не отстранилась.

- Любопытное состояние. Согласна?

- Легкое поглаживание как большой шаг к... - усмехнулась Оля.

- К чему? - спросил Слава.

- ...

- К чему? А, бесполезно. Не представляю, что ты это говоришь. Оставим многозначительную паузу.

- Ц-ц-ц, так уж и трудно догадаться после того, что ты сотворил внизу.

- Я сегодня зациклюсь только на тебе. Пожалуй, не стоит. Сразу начинаешь думать - может и стоило бы...

Оля сжала его пальцы - конечно, стоило...

Она осмотрела на неподвижные затылки статистов. Оперлась подбородком о его плечо и подула в шею.

- Здесь хорошо. Что тебе еще искать? Я, тишина, пустота, школа, лес. Архетипаж. Минутная вечность. Даже не нужно мучиться вопросами о мудреце и бабочке.

- Ты этого не знаешь.

- Вот видишь! Я буду умнее, нежнее, сексуальнее, доступнее, всегда в эти минуты буду только с тобой. Ты можешь. Еще один шаг, еще один "хазар". Я - это ты сам. Ничего больше, но и ничего меньше.

- Не люблю себя. Я себя раздражаю, особенно когда пытаюсь представить себя со стороны. Я, наверное, и тебя злю?

- Нет. Ничего. Себя тебя любишь.

- Я не умею быть. Я не умею чувствовать. Я об этом все прочитал, все увидел в кино, выучил. Конспекты у меня при себе. Остается слюнявить пальцы и вспоминать дрянные сентиментальные фильмы.

- Я обижусь, - легко лизнула скулу.

- Неужели не работает? Все так и живем. Стимул - реакция. Собачка Павлова.

- Платок Акутагавы.

- Не умничай! Тебе не идет.

Тем временем солнце испарило школу, частичку леса, обнажив пятачок, выложенный бетонными плитами, припорошенными все тем же песком и хвоей, словно крохотными ящерками с острыми надорванными хвостиками. Самые большие дыры оказались залитыми гудроном с выложенными камешками стандартными надписями: "Слава + Оля = любовь". Только это и выдавало. Оля присела над своим именем и пальчиком потерла запылившиеся бока гравия. Дальше площадка открывалась на дорогу, еще дальше продолжался сосновый бор, и сквозь деревья проглядывал узкий двухэтажный дом с заостренной крышей и выбитыми черными окнами. Из них попахивало пустотой, ободранными стенами, разобранным полом.

Кажется, в автобус никто не залезал, но, кажется, уже было пора ехать. Двигатель машины работал, стекла блестели, бросая в глаза солнечный песок. Славе стало грустно. Мне погрустнело. Слишком. Все слишком. Вместо двадцати одно целых сто тридцать семь. Ждали трефовую даму, получили постоянную тонкой структуры. Структурный перекос приводит к размытости ощущений, смерти писательства и заполнению пустоты дурными камешками. Гудрон он и есть гудрон, однако Оля-Оксана делает, гранит, сгущения не найти, а ассоциации слишком серьезны для шарма, бамкающего, на пороге замка, встав на руки и споткнувшись.

- Стоп, - скомандовал Слава и погрозил небу и земле. - Вы это мне прекратите.

- Дай платок.

- Попросила Оля.

- Что?

- Нет, извини. Не то навалилось. Надо было то, а оказалось не то. Вот, возьми.

- Не пора ли нам?