Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Ольга неожиданно сильно обхватила его, оторвала от встающего дерева, потащила в глубь леса, в относительную тишину и оглушающий покой, так что заныло, зачесалось в ушах. Слава потерял контроль. Он только отталкивался каблуками от попадающегося еще асфальта, кусков кирпича, обломков рам и искореженных парт. Он падал, падал, падал назад, в пропасть до неба, и от безначального падения ломило в затылке, где все уже приготовилось к сильному удару, сотрясению, но тот все оттягивался, набухал, копился. Под анараком сбилась одежда, съехала со своего места, съежилась, стянулась, прилипала к коже холодными пуговицами и разрывала швами подмышки. Рубашка ползла к горлу, открывая живот сочащемуся сквозь непромокаемую ткань дождю, а завязки капюшона подло били по глазам.

Боль теплела и зеленела. Краски окончательно смывались с глаз, оставаясь неясными редкими облачками в наполнившемся вверху океане, который взлетал горячим шариком, бился о сосны, обрушивая на землю редкие иголки и шишки. Они держались за руки, их подпирал мягкий настил колючей желтизны и запаха смолы. Слава смягчил пожатие, отпустил Ольгину руку и стал пальцем скользить по ее ладони. Она была тесной и доверчиво открытой, нежной, с почти неощутимыми линиями обмана.

Ветер дышал в лицо почему-то весной, кидал в уши убаюкивающий скрип леса. По губам семенил кисловатый муравей. Сознание сна не успокаивало, а только разочаровывало - опять красивый обман. Ничего не хотелось, и само тело взбунтовалось, опасаясь нового провала. Оказалось достаточным сделать шаг, чтобы оказаться перед школой, с ее затемненными стеклами, широкими прозрачными дверями, за которыми был виден уютный холл с мягкими креслами, диваном, фонтанчиком для питья, прохладу и полумрак. Ольга щурилась и чихала на солнце. Лес обступал со всех сторон трехэтажный куб, лишь у самых стен сходя на небольшие пушистые кустики.

Что может быть прекраснее учиться летом, когда школа пуста от каникул и отпусков, когда можешь сесть на любое место и слушать тишину, вытирая со лба пот.

Оля бросила на скамейку перчатки и держала для него дверь. Слава поднял с дорожки камешек, подкинул его на ладони и, тряхнув кистью, запустил его в небо до боли в плече и сгибе локтя. Синь не дала проследить за маленькой кометой, а солнце невзначай щелкнуло по глазам, рассыпав в воздухе капельки черноты. Моргая и стряхивая их с ресниц, он вошел вслед за девушкой в холл, упал в кресло, съехал по обивке пока не зацепился затылком за велюровый валик и не вытянул на километр необутые ноги. Медленно крутился вентилятор под потолком, пытаясь разогнать прохладу и тишину. Ни на то, ни на другое не хватало сил.

- Хорошо, - высказался Слава.

- Просто замечательно, - подтвердил он себе.

- В таких местах тоскуют и плачут, - сказала Оля.

- В них нельзя возвращаться. Можно только вспоминать.

- Тебя не страшит искаженность? - спросила она.

Прежде чем сказать, Слава осмотрелся, насколько это было возможно в его полулежачем положении. Навесной пупырчатый потолок, алюминиевые полосы под светильниками, верхние края тонированных витрин, пальмовые листья, мягкость на шее и затылке.

- Так и должно быть. Возвращаться и правда не стоит. Стоит вносить что-то свое. Все равно, главное - это впечатление и ощущение. Остальное портиться, забывается, разрушается.

Оля промолчала.

Расслабленность и нега запузырились оживленностью. Слава крепко сжал кулаки, затем распустил пальцы и несколько неуклюже, помогая себе каблуками ботинок и шеей, сел в кресле. Оля смотрела на него.

- Никогда не думал, что это будешь ты, - ущипнул он себя за ухо.

- Так уж и никогда, - вовсе не кокетничала она.

- Фигура речи, - признался Слава. - Дурная привычка литературной гладкости. Терпеть не могу чужих блондинок.

Оля намотала на палец локон и искоса на него посмотрела.

- Я, - призналась она.

Шнурки - вечное проклятие - были на удивление сухими, и, даже, слегка ломкими, из-за чего спущенные банты легко поддались ногтям. В ботинках оказалось много песка и желтых сосновых иголок. Слава постучал ими об пол, задумчиво разглядывая носки. Потом решился и снял их. Ноги были чистыми.

- Ты думаешь - это обязательно?

- Да как-то неудобно. Остальное можно не снимать.

- Так?

- Нет... Ага, вот...

- Подожди, давай помогу.

- Держи меня за шею. Ох ты, так просто. У тебя ноги не затекут?

- Смеешься?

- Тебе хорошо?

- Мне очень хорошо... Это здорово... Ох... как сладко...

Он вдавливал ее в себя, уткнувшись лбом ей в плечо и смотрел на натянувшийся край форменного платья, гладкую кожу ног с просвечивающимися венами. Оля ворошила его волосы и цеплялась за спину.

Опять ничего в этом нет, с легким раскаянием наконец подумал Слава. Пустота. Не тоскливая, не безразличная, а даже с удовлетворением, нежностью, но все-таки пустота. Еще один шаг, еще одно обладание. Как здорово! Ошибочно придаю этому значение, но ощущаю в себе подъем, сладость. Но больше всего я люблю себя. Свое отражение в их глазах, свои чувства к ним, себя в них. Внутри слишком много врагов - скептиков, реалистов, тоскливых романтиков. От них не скроешься, не убежишь, не обманешь. Можно только подарить себя. Вот ей, например. Лучшего, умного, нежного. Я сел в машину и смотрю на себя, севшего в машину. Жуткое состояние.

- Я посижу?

- Конечно. Заодно не прольем.

- А я тебя люблю.

- Ерунда, занятия идут.

- Я путаю свою очередь и забываю реплики.

- Ты еще Фрейда вспомни. Сможешь растолковать?

- Что тут толковать? Юношеская гиперсексуальность и ночные поллюции.

- Странно, что мы не летим.

- Неужели так хотелось?

- Всех хочется!

- Можно я вот так сдвину?

- Вид у нас разнузданный.

- Развратный до целомудрия.

- Ты меня впечатляешь.

- А я два дня буду впечатленный и задумчивый. Или задумчивой?

Не надевая ботинок, они брели по коридору между стеклянной стеной, за которой стоял солнечный лес, и белыми, широкими дверями, перемежающиеся детскими яркими рисунками и стендами на неопределенные актуальные темы. Попеременно окатывало жаром и сосновой прохладой, тени и свет были нереально четкими, тишина - уютной, Оля - нежной.

Кое-где на подоконниках сидели ребята, смотрели в окна или на них, кивая и улыбаясь. Школьная форма была разбавлена кроссовками, пестренькими рубашками, еле завязанными концами синими галстуками юных тельманцев, а также общим ощущением расслабленности, добровольности, следами дружеских нот между учениками и учителями. Звуки голосов доносились из классов, пролезая под дверями и сохраняя привкус открытых настежь в лес окон, одуряющего предчувствия конца учебы и беспредельного отдыха.