Станислав Гагарин - Разум океана. Возвращение в Итаку

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Капитан вспомнил, что обещал поговорить с дядей Петей, швейцаром, поднялся из-за стола, оставив Решевского и Галку, и пошел к выходу.

Дядя Петя был, как водится, на посту, шел двенадцатый час, с улицы никто больше в ресторан не рвался.

— Как живешь, дядя Петя? — спросил капитан.

— Спасибо, Волков, вот скриплю помалу, — сказал швейцар, принимая из рук капитана сигарету. — Вернулся, значит, Волков…

— Вернулся, дядя Петя.

Они замолчали, курили, затягиваясь дымом, и думали друг о друге.

— Стал я совсем старым, Волков, — пожаловался дядя Петя. — Прихожу с дежурства и всю ночь маюсь ногами, ломят, проклятые, устаю, Волков.

— Сколько же тебе лет, дядя Петя?

— Да семьдесят пятый пошел. Так я еще ничего, только вот ноги подводят…

— Давно пора на пенсию.

— Сам понимаю про это дело, Волков. Только вот боюсь, что покой он еще хуже; собьешься с размеренности и опять же затоскуешь без людей. Один ведь я, Волков, все родные в войну сгибли.

— Я тоже один, дядя Петя, — сказал капитан.

— Ты, Волков, молодой, тебе еще жить и жить, род свой на земле продолжать. Про это ты всегда думай. Море морем, а про земной свой долг забывать не моги… Понимаешь меня, Волков?

— Понимаю, — сказал капитан. — Спасибо тебе, дядя Петя.

Они докурили, и капитан вернулся в зал.

Гремел вальс.

Танцевали все, надсаживался оркестр, проносились мимо разгоряченные пары; синий дым под ослепительным светом люстр медленно ворочался над головами и нехотя уползал в ночь через раскрытые настежь окна.

Прижатый к столам капитан едва уклонялся от танцующих, им было тесно, и они двигались по залу, захваченные ритмом и музыкой; капитан едва продвигался к столу, а в спину ему ударяли слова стоявшей на эстраде певицы в коротком платье колоколом.

— Возвращайся! Там-парарам-там-там! Возвращайся! — пела она, и призыв ее повторял оркестр. Снова призывала певица вернуться, и ей вторил зал, не останавливая своего вращения по часовой стрелке. Капитан только сейчас заметил это и вспомнил, что почему-то всегда танцуют именно так — по часовой стрелке.

«А вот и они, — подумал капитан. — Сидят напротив и молчат. О чем они думают, Галка и Стас?»

— А вы что же? — спросил капитан. — Последний вальс?…

— Тебя ждали, — сказала Галка.

Капитан пожал плечами.

— Чашечку кофе с лимоном бы не грех, — сказал он.

— Уже заказали, — сказал Стас. — Сейчас принесут.

Капитан начал тихо злиться: все у них продумано наперед.

Зал тем временем кружился под крики «Возвращайся!», и капитану захотелось заорать во все горло: «Ну вот я и вернулся! И что?»

И тут вальс кончился. Оркестранты поднялись со своих мест, у помоста, на котором они все стояли, возник неожиданно Васька Мокичев. Он сказал что-то руководителю, и оркестранты снова взялись за инструменты, а Мокичев направился в сторону столика, за которым были капитан, Решевский и Галка, сел с капитаном рядом, толкнув его под столом коленом.

— Слушай, старик, для тебя играть будут, — шепнул он, наклонясь.

В зале погас свет.

Все ждали. На помосте выросла фигура саксофониста.

— По просьбе наших гостей, моряков, вернувшихся после перегона судов на Дальний Восток, исполняется народная песня о Колыме! — объявил по микрофону музыкант.

«Черти, — подумал капитан, — полосатые… В фольклор занесли».

Под эту мелодию танцевать никто не решился. Зал притих и молча слушал неведомо кем придуманную песню.

Капитану захотелось вдруг, чтоб никого не было рядом, он обозлился на Мокичева, тоже, уважил… Не то чтобы песня расстроила его, но, как говорят, не в жилу попал Васька…

Я знаю, меня ты не ждешь

И писем моих не читаешь…

«Что же мне делать, — подумал капитан. — Говорят, за любовь надо сражаться. Надо. А кто определит, где начинается и где кончается любовь?»

Он повернулся к стене, с которой длинноволосая девушка протягивала ему ладони, полные янтаря.

«Зачем ты женился на Галке? — спросил себя капитан. — Ты ведь знаешь, что женщину нужно любить, забывая обо всем, или не любить вовсе… А можешь ли ты сказать, что Галка была для тебя дороже всего на свете? Да, в море ты думал о ней, торопился вернуться в порт. Но едва кончался срок пребывания на берегу, ты отдавал швартовы и опять уходил в море… Вот ты и остался с ним, с морем. Забудь о Галке. Это не твоя Пенелопа…»

— Пора идти, — сказал капитан. — Пойду расплачусь…

— Уже уплачено, — сказал Решевский.

— А кто тебя об этом просил?

— Олег, — сказала Галка, — не надо… Прошу тебя.

Весь вечер капитан старался незаметно заглянуть ей в глаза, словно надеялся прочитать там важное для него, но так ничего и не смог прочитать.

На выходе капитана перехватил Мокичев. Прощаясь, крикнул: «В нашу контору приходи завтра!» — и помчался догонять свою компанию.

— Пойдем пешком, — предложила Галка.

— Можно, — сказал Волков, а Решевский промолчал.

Они свернули направо и пошли по улице Комсомольской, той самой, где встретились днем.

Было около полуночи. Позади залязгал трамвай, потом все стихло, и только шорох шагов нарушал тишину, да цветущие липы стояли на их пути.

Все трое молчали, но каждый из них вел мысленный разговор с двумя другими и с самим собой, странный разговор, потому что из троих собеседников лишь один был воплощен во крови и плоти, а остальных он смоделировал сам.

В тишине, нарушаемой лишь редкими звуками ночного города, шел бурный спор о жизни, и самым удивительным было то, что никто не мог победить в этом споре, и все стороны были правы.

Улица была длинной, и они шли по ней, продолжая молчаливый разговор друг с другом.

«Чувствую, — подумал Решевский, — как надвигается нечто неизвестное… Так оно, наверное, и должно быть?»

Он ощутил, как Галкина рука скользнула к его локтю, осторожно прижал ее руку, посмотрел налево и увидел, что Волкова она тоже взяла под локоть.

«Их двое, а я одна, — подумала женщина. — Какие чувства я должна испытывать сейчас? Угрызения совести по отношению к первому, неловкость, смущение, страх перед обоими… Кто из них ближе для меня?…»

Она хотела освободить руки, которые лежали на запястьях идущих с нею рядом мужчин, но не решилась сделать это.

«Нужно ли мне думать о них вообще? — спросил себя капитан. — Ведь жизнь моя начинается снова…»

На несколько километров тянулась улица, любимая улица капитана, и, подумав об этом, он уточнил: любимая в прошлом.

«Но улица не виновата, — решил он, — пусть остается в памяти такой, как помнил о ней там…»