Яна Дубинянская - Глобальное потепление

Редкое, эксклюзивное ощущение гармонии мира и нас двоих в нем. Стройное, как доказательство теоремы, фантастическое, как волшебная сказка. Максимально приближенное к счастью.

— Кто первый заплетать косички? — спросила Юлька.

Толпа была бескрайней и бестолковой, словно культурный шельф, из которого торчали стволы сосен. По мере приближения к главной открытой сцене Соловецкого комплекса она становилась все гуще, и продвигаться вскоре стало проблематично, а тем более с детьми. Честное слово, думала Юлька, лучше б я оставила Марьяну в отеле. Но Ливанов Лильку брал, поэтому данный вариант отпал по умолчанию, как спелая ягода клюквы с развесистого кустика.

— Давай лучше я возьму обеих за руки, — озабоченно предложил Ливанов. — А ты держись следом, не потеряйся.

— Я ухвачу тебя за хвост, — пообещала Юлька.

— Это не хвост, — бросил он, подмигивая через плечо; и тут же сам расхохотался, как будто выдал нечто бог весть какое смешное. Несколько человек вокруг оглянулись, узнали величину и даже слегка посторонились, давая не то что бы дорогу, но некоторую брешь, куда Ливанов и устремился с энергией ледокола, таща девочек на буксире, словно превентивно спущенные на воду шлюпки. Крушения пока никто не терпел, вот и славно. И вообще, он у нас из тех, кто всегда и всюду остается на плаву, удерживая вокруг себя и всех, кому посчастливилось оказаться рядом.

Сцену было видно издалека, то есть не собственно сцену, а лазерный купол над ней, по которому бежали разноцветные лучи, расчерчивая светлое еще небо то синусоидами, то зигзагами, то звездами. Постепенно, словно подкручивали колесико регулятора звука, наползала музыка, пока еще заигрывающе легкая, но уже с нотками парадной торжественности. Еще чуть-чуть — и рванет на полную, уверенно предсказала Юлька. Несколько лет назад она снимала тут как раз этот самый кинофестиваль, правда, закрытие, и то было нечто. Ужас, сколько в этой стране лишнего, нерастраченного, не пущенного вовремя на что-нибудь полезное гонора и бабла.

Марьянка что-то спросила у Ливанова, тот, наклонившись, ответил. Юлька не разобрала ни слова, а пока пыталась, между ними вклинилась чья-то спина, которую пришлось огибать молниеносным маневром. Пожалуй, и вправду пора вцепиться ему в какой-нибудь хвост, или что там у нас в ассортименте. Вцепиться и уже не отпускать, а лучше всего как-нибудь извернуться, что-нибудь придумать и выйти за него замуж.

Толпа стала совсем уж непроницаемой и наконец остановилась, вязкая, как желе. Видимо, первый внутренний кордон, сообразила Юлька; вообще-то билеты и пропуска у всех проверяли еще при входе на территорию, но не могут же соловецкие не усложнить жизнь себе и людям до немыслимого предела! Таких кордонов обычно выставляют штуки три, предупреждал Ливанов. С оцеплением, рамками, металлоискателями и дрессированными спаниелями, все как полагается. Допустим; вот только зачем мы взяли детей?

Впрочем, с детьми тут были многие. Почти всем купили при входе лазерные рожки или антенны на пружинках, пружинки звенели под рамкой, детей заворачивали и заставляли проходить снова, уже безрогими. Ливанов тоже зазвенел, вынул из кармана связку ключей и, потрясая ими, прошел еще раз с тем же результатом; караульные солдатики посмеялись и пропустили. Все его здесь знали, всё ему было можно. И зря эта, как ее, Извицкая разводила вчера панику, холодную и зыбкую, словно ее болотистые глаза.

Но на последнем кордоне при входе в вип-сектор к ним все-таки придолбались:

— Ваши пригласительные.

— Это со мной, — сказал Ливанов, показав уголок синей бумажки.

Выпустив на мгновение Лилькину руку, подвинул Юльку поближе к себе, группируя ее с детьми в одно компактное образование, вроде ручной клади. Из вип-сектора уже призывно махал с трибуны кинокритик Половцев, огромный бинокль подпрыгивал у него на груди. Ливанов тоже был с биноклем и к тому же по-приколу в капитанской фуражке, выбранной сегодня утром на сувенирном лотке среди арестантских шапочек и роб. Шла она ему примерно как быку прикид от-кутюр.

Однако мрачный охранник в камуфляже без погон и голубом берете без кокарды выглядел в разы более ряженым. Ливановскую бумажку он не просто выдернул в руки, но и придирчиво осмотрел с обеих сторон. Вернул, поднял глаза:

— Пригласительные на женщину и детей.

— На детей? — артистично изумился Ливанов.

Юлька восхитилась. Похоже, он был намерен, со вкусом пропедалировав тему ущемления детских прав, ее (женщину) вообще отодвинуть в поле невидимости, на слепое пятно, с тем, чтобы уже не имело значения, есть она или нет: а что, гениально вполне. Ливанов между тем уже развивал заданную тему, все больше входя во вкус, напирая корпусом, размахивая пригласительным и сотрясая воздух собственным звучным именем.

— Ливанов, — повторил охранник.

Повторил негромко — великий писатель, кажется, и не заметил, увлеченный обличительной речью; его ладони трогательно возлежали на детских головках, из которых одна нетерпеливо ерзала вместе с рукой, а другая не шевелилась, привычная ко всему. А ведь у этого камуфляжного явно микрофон за воротником, сообразила Юлька, и наушник под беретом. Ну?..

— Дмитрий Ильич?

— Дмитрий Ильич, — прервавшись, с легким сарказмом подтвердил Ливанов; о пользе умения читать (если не книги, то как минимум буквы на пригласительном) он умолчал, хотя казалось бы.

— Проходите.

Подмигнул торжествующе — ага, вот видишь, а ты сомневалась, мне таки можно, можно все, потому что знают, ценят, уважают в этой стране! — и они прошли в вип-сектор, Ливанов с девочками неторопливо и гордо, а Юлька проскользнула по-быстрому, мало ли. Устроились на полупустой трибуне на пару-тройку рядов ближе, чем критик Половцев, ибо нефиг. Лилька отобрала у папы бинокль, и они с Марьяной, слипшись лбами, принялись разглядывать сцену и трибуны, похожие на пиксельное изображение гигантского неотформатированного диска. Пиксели двигались, перетекали, роились, как будто силясь все-таки образоваться в связную картинку, которая все равно ломалась, рассыпалась, растворялась в дробности и хаосе…

И тут грянуло.

Как Юлька и предсказывала. Во всю мощь динамиков и запредельный надрыв оркестра, со всей широтой соловецкой души и напором неоспоримой правоты, грохотом величия и фанфарами гордости, чеканным кирзовым ритмом и непроходимой тупостью поэтического жанра — рванула громкая патриотическая песня, какими открывали и закрывали абсолютно всё в этой стране. Лично Юлька от них балдела, а Иннокентий вообще как-то начал было собирать коллекцию фонограмм, но быстро бросил, не вынесла тонкая душа художника.