Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)

— Иди сюда.

Я подошел.

Ия, улыбнувшись, присела на сухую коряжину, торчавшую над берегом ручья, и я мгновенно узнал пейзаж.

Заросший травой овраг, зеленые, политые Солнцем склоны, деревянная лестница с выщербленными ступенями, наклонно уходящая вверх, в белизну смыкающихся берез…

Конечно, та фотография могла быть сделана только тут.

— Что с тобой?

Я усмехнулся:

— Да так… Вспомнил…

— Ты шел так, будто боялся задавить случайного муравья, — Ия улыбнулась.

Она, как всегда, была спокойна. Ее глаза манили, радовали, но сама она ничем не выдавала своего внутреннего состояния. Если бы не копейка, лежащая в моем нагрудном кармане, я мог бы подумать — мы с нею не разлучались ни на час.

Но это было не так. Ия сказала:

— Я читала твою книгу. — Она, кстати, нисколько не удивлялась тому, что я стою перед нею. — Мне понравилось. Только почему вдруг ты взялся описывать чукчей?

В ее вопросе таился некий затаенный смысл. Я возмутился:

— В моем романе действуют не чукчи. Чукчи там появляются только в третьей части. А в основном речь идет о юкагирах.

— Это все равно… — Она улыбнулась, прощая мне мое возмущение. — Все равно семнадцатый век… Зачем ты полез так далеко? Ты же всегда писал о нашем времени.

Я усмехнулся. Я не мог понять, как Ия могла натянуть на себя такое узкое вязаное платье. Может, сзади есть молния?

И пробормотал, теряясь:

— На такой вопрос трудно ответить.

— Разве?

— Ты тоже считаешь, что вся литература о прошлом — вранье?

— Это не имеет значения, — Ия всегда отвечала прямо.

— Для кого?

— Предположим, для меня. Ты ведь не обидишься?

Я обиделся.

Ия, не вставая, потянула меня за руку и посадила рядом. Потом мягко провела ладонью по моему виску.

— Ты постарел. Или возмужал. Это тебя не портит.

— Ты помолодела. Ты стала еще красивее. Тебя это тоже не портит, — ответил я в унисон.

— Ты звонил мне?

Я кивнул.

— Наверное, ты звонил и Андрею Михайловичу?

Я усмехнулся:

— Ты же знаешь, и то и другое приводит к одному результату.

— Юренев?

— Да.

— Ему ты звонить не стал?

— Конечно. Но он пришел сам. Я его видел.

Ия кивнула:

— Я знаю. Иногда я неделями живу у Андрея Михайловича.

— У Козмина? — вспыхнул я. — Тогда почему меня все время направляли к Юреневу?

Ия мягко улыбнулась, ее прохладная рука лежала в моей ладони:

— Ты все хочешь знать сразу. Так не бывает.

И все это время она рассматривала меня. Не нагло и беззастенчиво, как Юренев, но внимательно, вникая в каждую мелочь. Что-то ее беспокоило. Она ничем не выдавала этого, но я почувствовал — что-то ее беспокоит. Потом она облегченно вздохнула и положила руку мне на грудь:

— Ты все еще таскаешь в кармане копейку?

Я растерялся, я никак не ожидал такого вопроса:

— Да.

— Можешь выбросить. Я тогда ошиблась.

Я окончательно растерялся:

— Вы что, впрямь научились читать чужие мысли?

— Это несложно, — сказала Ия со вздохом.

Она вытянула руку перед собой, и на раскрытой ладони сверкнула монетка.

Я, вздрогнув, схватился за нагрудный карман.

— Эта она, не ищи, — сказала Ия печально. — Ты тогда здорово нам помешал. Там, на Алтае. Но сейчас и это не имеет значения.

— Помешал? — не понял я. — На Алтае?

Она кивнула, все так же печально рассматривая монетку.

— Чем помешал?

— Не надо об этом…

Она медленно вытянула руку над тихим ручьем. Монетка блеснула и исчезла в воде.

— Фокусники… — пробормотал я, но впервые за последние сутки мне было в Городке хорошо, впервые я не пожалел, что остановился здесь.

— Оставь… — Ия обхватила колени руками и внимательно посмотрела на меня. — Почему ты все же взялся за чукчей?

— За юкагиров, — терпеливо поправил я. — За первых сибиряков. За первых русских в Сибири.

— Но и за чукчей тоже, — почему-то для нее это было важно.

— О них там совсем немного.

Не знаю, почему я спросил:

— Знаешь, сколько страниц занимает история освоения Сибири в школьном учебнике?

— Не знаю.

— Всего одну. Ермак, разумеется. Дежнев, Хабаров, кажется, Атласов.

— Этого мало?

— А ты как думаешь? — удивился я.

Она пожала круглыми вязаными плечами:

— У меня не государственный ум. Я не историк.

Снова заболело сердце. Равнодушие Ии к истории ничуть не удивило меня, и все равно это было неприятно.

— Как ты себя чувствуешь?

Я тоже пожал плечами. Я чувствовал себя скверно. Стоило мне заговорить об истории, как вернулась боль. Эта боль пульсировала в висках и в сердце.

— Сейчас легче? — Ия прохладными узкими ладонями сжала мне виски.

— Легче…

Я задыхался:

— Сейчас отпустит…

Меня действительно отпустило.

— Часто у тебя так?

— Часто. Но обычно ночью. Днем это впервые… Наверное, недоспал сегодня… — Я настороженно прислушивался ко все еще бьющемуся с перебоями сердцу. — Наверное, не выспался.

— На тебе лица нет.

— Ничего… Все прошло…

Ия ласково провела рукой по моему горячему, вмиг взмокшему лбу:

— С тобой давно так?

— Два года.

— Два года… — откликнулась она как эхо.

— Только не впадай в задумчивость, — попросил я. — Когда ты впадаешь в задумчивость, ты куда-то исчезаешь. Я не хочу, чтобы ты исчезла.

— Я не исчезну.

Мы засмеялись.

— Как это у тебя получилось? — спросил я. — С монеткой. Как она оказалась у тебя в руке?

— Ты ведь сам говоришь — фокусники. Мы здорово на этом поднаторели.

Она улыбнулась, глядя на меня так, как умела глядеть только на Алтае.

— Хорошо, что ты приехал. Мы ждали тебя.

— У вас тут крыша поехала, — я опять почувствовал приступ упрямства. — Я не собирался сюда приезжать. Я приехал совершенно случайно. Никто из вас не мог знать, что я приеду.

Мне хотелось обнять Ию. Потому я и грубил.

Она засмеялась.

Просто засмеялась, и мне сразу стало легче.

Я видел Ию, я к ней прикасался, — это было хорошо.

Я не знал, увижу ли ее завтра, позволит ли она себя поцеловать, — это было плохо.

И еще…

Я не знал, говорить ли ей о странных фотографиях, особенно о той, где мы с нею изображались целующимися именно в этом овраге.

Я невольно осмотрелся. Наверное, надо сказать.