Кир Булычев - Старый год

Тут мы въехали на площадь Киевского вокзала и свернули с набережной. Площадь была пустынна и очень велика, куда больше, чем была у нас. Посреди нее стояли три черных стола. Егор говорил нам об одном.

Возле ближнего сохранился неубранный – а зачем убирать? – ряд дешевых стульев, некоторые валялись среди сажи.

– Вот здесь, – сказал Егор, – они людей жгут, паразиты.

– Не судите, да не судимы будете, – ответил Кюхельбекер. Он вглядывался вперед, а один из велосипедистов обернулся и сказал:

– Там кто-то лежит.

– Вижу.

Я тоже привстал. Велосипедисты ехали все медленнее. Человек в синем костюме лежал на верхней ступеньке вокзальной лестницы, вытянувшись, глядя в небо. Он был разрублен пополам, и верхняя и нижняя половины были раздвинуты так, что между ними можно было провести кулак.

Велосипедисты спрыгнули с велосипедов и остановились, поджидая Кюхельбекера.

– Я думаю, что вам лучше подождать здесь, – сказал министр.

– Неужели здесь безопасней? – спросил я.

– Здесь видно далеко, – сказал Кюхельбекер. – Будь моя воля, я бы остался на улице тоже.

Но мы уже спрыгнули с телеги и пошли к лестнице.

Один из велосипедистов толкнул дверь и, выставив перед собой пистолет-арбалет, шагнул внутрь. Второй остался снаружи, подстраховывая его.

Он придерживал дверь, и изнутри донесся голос первого велосипедиста:

– Идите!

Мы вошли в зал.

Он был пустым и гулким. Ни одной живой души. Только на каменном полу разбросаны вещи, словно люди расходились с карнавала и устало сбрасывали наряды. Кто-то потерял шляпу, другой бросил на пол парик, а третий умудрился оставить там ботинок.

Мы были очень маленькими – пять человек в зале.

– Это мне не нравится, – сообщил нам Кюхельбекер. Можно было и не сообщать.

Кончиком ножика скребло душу ощущение близкой опасности.

– Они здесь побывали, – сказал министр. – Побывали и потом убежали к себе.

Он убеждал себя, но никого больше не убедил.

– Эй, – громко сказал Кюхельбекер. – Здесь кто-нибудь есть?

Никто не откликнулся.

– Так я и думал, – сказал Кюхельбекер, обращаясь ко мне, – они совершают набеги, а потом убегают к себе за реку.

– Вместе с вашим... населением?

Кюхельбекер решительно направился вперед, велосипедисты шагали по бокам. Нас с Егором оставили сзади. Но стоять одним посреди зала не хотелось, и мы присоединились к группе.

Кюхельбекер остановился перед дверью, на которой висела табличка «Комната милиции».

Он постучал.

Никто не ответил, и Кюхельбекер осторожно открыл дверь.

Он остался на пороге. Мне тоже было видно, что творится внутри. Комната была устлана коврами. На стене висели картины, среди них мне бросилось в глаза полотно Репина «Иван Грозный убивает своего сына». В дальнем углу стояло низкое кресло. А может быть, трон.

На троне восседал худой молодой человек в джинсовом костюме. У него были длинные волосы, забранные сзади в косицу.

Молодой человек был бледен. Лицо его выражало ярость.

Он держал в руке шест или копье, уткнув его древком в ковер.

На копье была насажена голова немолодого лысого человека с толстыми красными щечками и полуоткрытыми и оттого страшными глазами.

– Привет. – Молодой человек улыбнулся открыто и радостно. Я узнал эту улыбку. Хоть я не принадлежу к числу поклонников Малкина, я его не раз видел по телевизору. И знаю эту улыбку, отработанную перед зеркалом и одобренную психологом. – Проходите, друзья, проходите. Располагайтесь как дома. Надеюсь, у вас крепкие нервы...

– Павел, – произнес Кюхельбекер тихим, низким, гулким голосом. – Павел, что они с тобой сделали...

– Разве не выразительно? Это наш обычай. Я уже усвоил обычаи моего маленького народа.

Веня обернулся – за креслом стояли пожилой мужчина с козлиной бородкой, который держал на плече гитару словно ружье, и второй, помоложе, в камуфляжном костюме и пиратском платке на голове. На рукаве была черная повязка с неаккуратно нарисованным белым черепом и костями.

– Как же вам не стыдно! – сказал Кюхельбекер. – Вы же наш гость.

– Гость? – Веня начал накачивать себя. Сейчас он постепенно войдет в истинный гнев. Я знаю эту манеру приблатненных пацанов. – Гостя надо уважать. А что я получил в ответ в этом вашем дворце? Что? Унижения и оскорбления!

– С кем связались...

– Нет, ты глаза не отводи, не отводи. Тоже мне Кюхельбекер нашелся! Мы тебе цену знаем. Сам доносчиком КГБ был, стучал на товарищей.

Кюхельбекер повернулся, чтобы уйти.

Но сзади уже стояли разбойники.

– Разоружайся, – сказал Веня и рассмеялся, – наступил мир во всем мире.

Велосипедисты спешили отдать свое оружие, Кюхельбекера повели куда-то, с Веней остались лишь мы с Егором.

– Ну вот, – сказал Веня. – Теперь у нас остались только свои. И мы можем поговорить как мужчина с мужчиной.

– Послушайте, – я постарался предвосхитить резкую реакцию Егора. – Уберите декорации. Мы не на сцене.

– Ты посмотри! – Веня изобразил удивление. – Ему не нравится. А он и не знает, что мы здесь не играем в войну. Мы боремся за существование.

Кровь капала из отрезанной головы, некоторые капли попадали на куртку певца. Он этого не замечал.

– Это и есть настоящая жизнь, – сказал он.

– Тогда мы уйдем, – сказал я.

– Никуда вы не уйдете. Всякий, кто встанет против нас, будет растоптан сапогами – где-то я слышал такую песню. Кто не сдается, его уничтожают.

Я совершенно не представлял, чем я смог бы запугать этого мерзавца. Я не знал ни его страхов, ни авторитетов.

– Уберите голову, будем разговаривать, – сказал я. – И учтите, нам есть о чем поговорить.

Егор хотел одного – узнать, где Люся, но что-то, к счастью, сдерживало его. Полагаю, что страх. Задашь вопрос, а окажется, что лучше было бы не задавать.

– Ты кто? – спросил Веня. – Ты не здешний.

– Вам не сказали, что я приеду сегодня?

– Меня здесь не было. Я был в своих владениях. На том берегу.

– Вот я и приехал.

– Мы никого не ждали, – сказал Веня. – Обмен культурными ценностями, как всегда. Только, честно говоря, я тут в политику ушел и забыл, какой сегодня день. Даже не знаю, давно ли я ушел из дома. Скажи, я давно ушел из дома?

– Почти месяц, – сказал я.

И тут его головку посетило подозрение.

– Повтори!

– Убери палку, – сказал я. – Ты весь в крови. Противно смотреть.

– В какой крови? – Он посмотрел на куртку, на колени, запачканные кровью, отшвырнул шест с головой, его сподвижник в черном платке, завязанном как их носили ударницы – комсомолки тридцатых годов, подхватил шест и поставил его в угол, лицом к стене. А раз лица не было, можно было вообразить, что это что-то неодушевленное... – Дай мне платок какой-нибудь! Полотенце!