Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)

— Я тут при чем? Спроси у Юренева.

— А ему откуда знать об этом?

— Не знаю. Он хам, — не очень логично объяснил Славка, жалобно выгибая тонкую шею. — Никаких дел не хочу иметь с ним. Пока старик Козмин не чокнулся, Юренев еще походил на человека, а сейчас…

— Погоди. Что значит чокнулся? Какой Козмин?

— А ты не знаешь? — Славка обалдело уставился на меня. — Андрей Михайлович… Ты что, вообще, ни с кем не переписывался, не перезванивался? Ничего не знаешь? Совсем ничего?..

Разговор явно тяготил Славку, даже пугал, но кое-что я из Славки выжал.

С его слов получалось, что год назад что-то сильно грохнуло в институте Козмина.

— Причем не где-то, а именно в одной из лабораторий НУС. Сильная машина, таких даже японцы не делают. Ну, лично Козмину не повезло, он находился в лаборатории. То ли памяти он целиком лишился, то ли вправду чокнулся, пойди узнай, к Козмину с того дня на выстрел никого не подпускают. Я точно не знаю, но Козмин вроде бы безвылазно сидит в своем старом коттедже. И Ия там с ним. Ну, помнишь? Теличкина… — Такие вот дела… — Славка почему-то даже не смотрел на меня. — А эти фотографии убери.

— Не уберу. И не дергайся. Я, наоборот, оставлю здесь эти фотографии.

— Зачем? — по-настоящему испугался Славка.

— Хочу знать, настоящие это фотографии или подделка? А если подделка, как можно подделать такое? Откажешься, сам Юренева сюда притащу.

Это подействовало. Славка неохотно спросил:

— Где взял?

— Под дверь подсунули. В гостинице.

— Прямо так вот подсунули?

— Прямо так.

Я добавил:

— В пакете.

— В этом? — Славка даже обнюхал пакет. — Тоже оставь.

В чем-то Славка мне не верил, испуганно гнул тонкую шею:

— И ты ничего не видел, не слышал?

— Я спал.

— Хвощинский, — не шепнул даже, а прошипел вдруг Славка и ткнул пальцем в потолок. — Может, ты выше поднимешься? Там знающие люди… Они обязаны о таком знать…

— Брось. — Славка мне надоел. Мне было его жалко. — Никуда подниматься я не собираюсь, и ты молчок. А вечером загляну, так что ты посмотри, пожалуйста, фотографии.

И вышел из фотобудки.

Славка, наверное, побежал бы за мной, но меня снова окружили ребята.

— С чего ты, Хвощинский, полез в историю?.. Мы твой роман читали… Диковатые у тебя герои, получишь по шее… Приходи к нам часа на три, вопросов тьма!..

Я обещал.

Я прорвался к выходу.

Кой черт меня сюда притащил? Надо было отдать фотографии Юреневу, пусть сам разбирается. Вон как виновато гнул Славка тонкую шею при одном только упоминании о Юреневе. Чего он боится? Что там произошло с Андреем Михайловичем?

Проспект был почти пуст. Все тут оставалось таким, каким я помнил. Аптека, «Академкнига», красный магазин, газетный киоск… Известно, города за два года не меняются, меняются люди…

— Ахама, хама, хама…

Я вздрогнул. Юренев меня преследует?

Что за вздорная мысль? Юренев даже не видел меня, ожидая, возможно, кого-то, бормотал про себя, перекатывал в толстых губах погасшую сигарету.

Трудно поверить, но выглядел он как с иголочки. Свежая светлая рубашка, строгий костюм. Взгляд невидящий, но вовсе не усталый, не скажешь, что человек не спал всю ночь. Лишь в легких припухлостях под глазами таилась некая неопределенная тень.

Я остановился.

Юренев очнулся. Он меня узнал. Правда, не выразил ни удовольствия, ни восхищения, как это было сегодня ночью. Напротив, тряхнул недовольно седыми кудрями.

— По утрам не звони, — сказал он незнакомым бесцветным голосом. — Не принято мне звонить по утрам.

Он так и сказал: не принято. Это меня взбесило:

— Это мне не указ.

— Да ну? — он нисколько не удивился моей вспышке.

— Почему ты ничего мне не сказал о Козмине?

— А ты спрашивал? — Юренев медленно, нагло, как-то бесцеремонно осмотрел меня. Сандалии, брюки, расстегнутая на груди рубашка — ничто, наверное, не осталось незамеченным. — Ты мою настойку жрал на орешках, потом коньяк. Тебе, кстати, нельзя пить так много, вид у тебя помятый.

Результаты осмотра Юренева явно не удовлетворили. Он продолжал исследовать меня, как афишную тумбу:

— Позвони Козмину сам.

— Я звонил.

— И что? — спросил он без всякого интереса.

— Отправляют к доктору Юреневу.

— Ну и позвонил бы ему.

Я остолбенел:

— Брось издеваться. Что с Андреем Михайловичем?

— Ахама, хама, хама, — Юренев снова погрузился в свои мысли. Потом вздохнул, неопределенно отмахнулся: — Завтра.

— Что завтра? — не понял я.

— А черт его знает, — Юренев даже объяснений не хотел искать. — Ну, послезавтра. Так удобнее.

— Для кого?

— Аля меня, конечно, — он снова очнулся, снова оценивающе, беззастенчиво осмотрел меня. — У тебя плечо не болит?

— С чего ему болеть?

— А оно у тебя немного опушено. Почему? Зачем ты его так держишь? Оно у тебя всегда так опушено? — он явно заинтересовался этим, его глаза ожили, влажно сверкнули. — Я знаю. Это демон на твоем плече топчется. Примостился и топчется. Сколько помню тебя, он всегда на твоем плече топтался.

— Какой еще демон? — он окончательно сбил меня с толку.

— Сократовский, конечно. Какой! Помнишь, Сократ часто ссылался на демона? Как правило, демон сидел на плече своего хозяина и запрещал ему поступать иначе, как он поступал. Только запрещал, но никогда не возбранял. Только запрещал, понимаешь? Ты тоже у нас всегда этим отличался. Козмин тебя за то и ценил.

Он снова задумался. Даже не задумался, а впал в задумчивость. Было ясно, я его сейчас не интересовал. Он напал на какую-то мысль. Тем же бесцветным, незнакомым мне голосом он спросил:

— Хвощинский, почему люди вранливы? Почему ты вранлив, и Гомес, и буфетчица, и Козин? Ну, ладно, буфетчице торговать надо, ей нельзя без обмана, но зачем вранливость писателям? У нас тут один поэт все ратует за спасение российского генофонда, а сам, во-первых, из тюрков, во-вторых, импотент. Может, вы вранливы потому, что полностью завязаны на прошлое? Врешь, врешь, а это опасно. Когда постоянно врешь, это становится образом мышления. Что вам всем в прошлом, Хвощинский, почему вы не думаете о будущем? Вот ты несколько лет жизни убил на роман о землепроходцах, зачем? Они же вымерли, их давно нет, даже памяти о них не осталось, одни легенды, вранье, а ты еще прибавляешь вранья. Зачем? — он нехорошо, быстро ухмыльнулся. — А еще ждешь нормальных рецензий. Почему вы не думаете о будущем, Хвощинский? Почему ты сам ничего не напишешь о будущем? — «Чем сидеть, горевать, лучше петь и плясать…», так, что ли? Гоша Поротов отличный был человек, но тоже вранлив. «Бубен есть, ноги есть…» Неужто этого достаточно? Пиши о будущем, Хвощинский. Когда пишешь о будущем, меньше врешь.