Владислав Крапивин - Голубятня на желтой поляне

Юрка отыскал под курткой и покачал мою повисшую руку, повернулся к Янке:

— Янка, пока… Не забывай, про что говорили, ладно?

— Юр… — нерешительно сказал Глеб. — Я даже не знаю. Я, наверно, не имею права брать тебя…

Юрка коротко засмеялся:

— А ты меня и не берёшь. Я сам иду. С тобой рядом… Ну, пошли!

Я сел на тёплый рельс и смотрел, как они уходят. Их силуэты уменьшались быстро-быстро. Потом они слились в одну точку. Может быть, там, где слились в одну линию параллельные рельсы. И мы с Янкой остались одни на краю вселенной, в бесконечности, где всё громче трещали ночные кузнечики.

ДВОЕ НА РЕЛЬСАХ

Янка сел рядом со мной.

Юрки и Глеба уже совсем не было видно. Только маковки чёрной травы рисовались на закате, который всё бледнел и стал зеленоватым. Над закатом висел вверх рогами очень большой и очень тонкий месяц.

Не хотелось вставать, не хотелось ничего делать. Но не сидеть же всю ночь. Тем более, что вдруг она в этой бесконечности тоже бесконечная…

— Поедем? — спросил я у Янки.

— Ну… пожалуйста, — сказал он. И встал. Я тоже. Шурша по головкам травы курткой, пошёл к вагону. Вагон громоздился на рельсах, как тёмное чудовище. Янка вдруг сказал:

— Гель… подожди.

Я остановился.

— Вот… — проговорил он неловко. — Возьми это… Юрка велел передать. Ещё давно велел, да я как-то… не получалось. — Он сунул мне в руку что-то маленькое, плоское и твёрдое.

И я сразу понял. Догадался. Это была та арабская монетка.

— Откуда?

— Он её тогда нашёл. Долго лазил по траве… Потом говорит: отдай как-нибудь…

— Да? — сказал я, и захотелось зареветь, как в давнем дошкольном детстве, когда первый раз уезжала мама. — А сам-то… он почему не отдал?

— Ну, он вообще… — вздохнул Янка. — Я ему один раз сказал: «Зачем ты так с Гелькой? Ему же обидно». А он говорит: «Так надо».

— Почему надо? — горько спросил я.

— Он говорит: «Гелька — такое существо… Он привязчивый. Я уйду, а он будет изводиться. Пускай уж лучше злится на меня…»

— Почему? — прошептал я. — Разве он знал, что уйдёт?

— Давно…

— Откуда? Он же только сегодня увидел эти рельсы. Он из-за Глеба…

— Не из-за Глеба, — виновато сказал Янка. — Наверно, из-за меня… Потому что я играл ему «Восстание».

— При чем тут «Восстание»? Ты же не хотел, чтобы он ушёл!

— Не знаю… — шёпотом отозвался Янка. — Теперь всё равно… Гель…

— Что?

— А зря мы не отдали искорку…

— Кому?! — испугался я. Сразу вспомнил о Клоуне.

— Глебу и Юрику. Им она нужнее. Они там одни, впереди неизвестно что… А в ней вон какая энергия.

«И опасность», — подумал я. И боязливо оглянулся. А что если кто-нибудь в темноте скажет сейчас шелестящим голосом: «Геля Травушкин, подари искорку…»

И фонарь не горит, Глеб его зачем-то погасил.

Я прыгнул на площадку вагона, дотянулся до выключателя «Сатурна». Но «Сатурн» не зажёгся, сколько я ни давил кнопку. Я потряс его — никакого результата.

— Теперь не загорится, пока не зарядим на солнце, — сказал снизу Янка.

Мне по-прежнему было страшно. Я соскочил с площадки и судорожно нащупал свой фонарик — он оттягивал боковой карман куртки и колотил по колену. Без света нельзя. Войдём в тёмный вагон, а там — хлоп — и кожаные браслеты на руках… «Геля, подари искорку…»

— Янка! — сказал я.

— Что?

«Ну, а если расскажу? — подумал я. — Чем он поможет? Легче разве, если будем бояться вдвоём?»

— Янка… чего теперь говорить. Юрку и Глеба всё равно не догнать…

— Не надо их догонять. Сделаем бумажного голубка, искорку — на него. Пустим — и он долетит.

— Он-то долетит. А мы без искорки как доберёмся домой?

— Пешком. Это же недалеко, оглянись.

В той стороне, откуда мы приехали, за вагоном, горели огни Старогорска: ряды окон в многоэтажном квартале, освещённые прожекторами башни монастыря, красные лампы телевышки.

— За час дошагаем, — вздохнул Янка. — Не такая уж длинная оказалась эта бесконечность…

— Да, — сказал я и обрадовался: не хотелось мне в тёмный вагон.

— Значит, пошлём искорку?

Я молчал.

— Неужели жалеешь? — тихо спросил Янка.

— Янка, не жалею. Ты не знаешь…

— Что?

— Сядь.

Он сразу послушался. Мы опять сели на тёплые рельсы. Друг против друга.

И я наконец-то рассказал про всё. И даже про то, почему молчал до сих пор. Наверно, я это очень сбивчиво объяснял, но Янка понял. И не удивился.

— Кажется, я про такие дела уже слышал.

— Да? Янка, где?

— Не помню. Давным-давно. Может, дедушкина сказка…

— Это не сказка, Янка. Опасно посылать искорку. Вдруг эти… Клоун и его дружки начнут охотиться за Юркой и за Глебом, а те даже ничего не знают…

— Можно объяснить им. Написать прямо на голубке… Гель, они искорку сберегут лучше нас. Они сильнее нас, и смелости у них побольше.

Это была правда.

— Ладно, давай! — Я встал. — Бумага для голубка у тебя есть?

— Ой, нет…

Я накинул свою длиннополую куртку на Янку, а сам зашарил по карманам на шортах и на рубашке.

— Да тут в куртке полно каких-то листов, — сказал Янка.

— Это нельзя, это записки Глеба… Вот, я нашёл… Смотри, это письмо Ерёмы!

Янка включил фонарик. Прочитал. Сказал серьёзно:

— В самый раз. Вот его и пошлём. Только напишем ещё…

У Янки в кармане оказался автоматический карандашик. Янка разложил листок на твёрдой шпале. Я светил, а он писал:

Мы посылаем вам искорку. Вам с ней будет лучше. Только охраняйте её от врагов. Не верьте клоунам в масках и берегитесь гипсовых шпионов, они охотятся за искоркой. Вот Ерёмино письмо. Он хотел что-то рассказать, но не успел.

Янка и Гелька.

Мы свернули из письма голубка. Такого, каких пускаем в школе на переменах (а иногда и не на переменах). Выпустили из ампулы искорку. Посадили её на бумажный клюв. Крошечная галактика засветилась ярко-ярко, будто прощалась с нами.

— Пускать? — спросил Янка.

— Пускай.

Он встал и легонько толкнул голубка — в ту сторону, где всё ещё светлело над горизонтом небо и горел месяц. Голубок пошёл легко и ровно. Последний раз мигнула нам искорка и вместе с голубком растворилась в тёмном воздухе.

— Долетит, — сказал Янка.

Я кивнул. И спросил:

— Пошли домой?

— Да…

Мы не стали заходить в загон. Не потому, что страшно. Теперь-то бояться было нечего. Просто «Курятник» был для нас как дом, а прощаться с опустевшим домом всегда грустно. Лучше уж так… Хорошо, что вагоны не умеют думать и чувствовать. А то ему сейчас тоже было бы тоскливо. Мы уходим, а он смотрит вслед. Что он будет делать один? Стоять бесконечное время на пустых путях…