Юрий Никитин - Я живу в этом теле

Уже поспешно обследовала узкий лаз, из которого соблазнительно тянуло влагой, затем начала… обламывать крылья. Делала это в каком-то замедленном темпе и, как мне показалось, торжественно и обреченно. Нужно поскорее зарываться в безопасное подземелье, а она медлила, словно оттягивала миг расставания с белым светом… Отныне на долгие годы – да что там на долгие годы! – на всю оставшуюся жизнь обречена она жить в подземелье. На поверхность выйдут только ее дети: рабочие муравьи, которые будут охотиться, пасти тлей, сражаться с другими муравьями… Она же – никогда.

Когда обломила последнее крыло – по заранее отмеченной линии! – еще некоторое время трогала их, перебирала жвалами, перекладывала с места на место. Я отлучился поставить джезву, а когда вернулся, самка уже торопливо расширяла норку. Минут через десять скрылась вовсе, на поверхности чернела горка свежевырытой земли из спрессованных комочков. Где-то на глубине самка сумела развернуться головой кверху, некоторое время еще выталкивала комочки, пока не замуровала вход намертво.

Я вздохнул и вернулся к рабочему столу на кухне. Там закипает вода в джезве, там ноутбук. А первый новорожденный муравьишка «вылупится» из подземелья только через девять месяцев.

А на подоконнике «вольные» муравьи уже утащили в норку последнюю муху. Да и что за муха, одно название. Вчера поймал нескольких как на подбор: толстые, брюхи раздуты яйцами! К вечеру изловил еще и залетевшую толстую бабочку. У муравьев был пир! А об эту только зубы сотрут.

На кухне пара мух вилась под потолком, пришлось прибегнуть к резинке. Правда, одну шуструю расплескал о потолок, но взгромоздил табуретку на стол, тщательно затер красное пятнышко. Лена и прочие женщины на потолок хоть и редко теперь смотрят, но с их пристрастием к чистоте непорядок заметят сразу…

Первый же муравей, наткнувшись на муху, опешил на миг – откуда она взялась, только что тут ничего не было! – в следующее мгновение яростно впился челюстями. С минуту кусал ее, пока не убедился обескураженно, что она уже убита, причем явно не им. Сделав ритуальный круг, он юркнул в норку. Через несколько секунд за ним выскочило несколько крепких муравьев, явно из стаза солдат. Все вместе набросились на добычу, одни умело начали отчленять крылья, другие – лапы, третьи сразу попытались затащить огромное чудовище в крохотную норку.

Я с упоением наблюдал, проникаясь ощущением этого удивительнейшего мира, и, когда наконец разогнул занемевшую спину, стрелки часов показывали, что просидел так больше двух часов. Черт, собирался же сегодня зайти в институт… Если выйти прямо сейчас, то есть шанс успеть до обеда. Правда, а вдруг сегодня шеф явится не с двух часов или с трех, а с двенадцати? Такое бывает, иногда он приходит вовсе рано…

Пока мой разумоноситель мучительно раздумывал, идти или отложить на после обеда, руки сами расстегнули пиджак, ноги сами сбросили туфли и юркнули в уютные домашние тапочки. Ладно, он пойдет к трем часам. Шефа не будет точно, можно положить распечатку на стол его секретарше, зато на службе явно будет Маринка…

Я увидел ее, жаркую и мягкую, в постели. Крупные молочно-белые чаши влажно качались прямо перед моим лицом, красные ободки с торчащими сосками дразнили, мои губы шевельнулись, я прикусил эти горячие твердые кончики, мое тело горело, я сильный и здоровый зверь…

– А, черт, – сказал я вслух.

Видение исчезло, но осталась тяжесть в гениталиях. Я вышел на балкон, свежий воздух чуть охладил разгоряченное лицо. Далеко внизу на улице, как муравьи, снует народ, проползают машины, сейчас их так много, что уже едва протискиваются, а для стоянок выползают на тротуары, на остановке всего два человека, явно троллейбус недавно ушел, следующий будет через десять минут, можно успеть одеться и спуститься, как раз успею к следующему, а там всего пять остановок, родной институт, Маринка, ее смеющееся лицо, которое такое же сочное и плотское, ее спелые губы и дразнящий язычок…

Опять потяжелело, пальцы сжались, это я мысленно ухватил ее за тяжелую горячую грудь… нет, сразу наклонил и задрал короткую юбчонку, там такие кокетливо вздернутые ягодицы, сочные и с красной щелью…

– О, мать твою, – вырвалось злое. – Да что же это…

Поспешно вернулся с балкона, солнце слишком яркое, радиация повышена, зимой такие видения не так распирают череп, а сейчас как с цепи все сорвалось, куда ни посмотри, то либо гребу покорное женское тело под себя и совокупляюсь, как пес, либо творю что-то еще, но обязательно это горячечное, бредовое, чтоб жаркая женская плоть, я в ней, волна по телу, мои пальцы мнут теплое и влажное мясо, готовое принять меня в свои недра, впустить, я там начну жить, развиваться, оттуда выйду молодым и сильным…

В глазах видения становились все напористее. Череп трещал, мозг услужливо выполнял все приказы всемогущего инстинкта: рисовал красочные картины коитуса, подсовывал удобные маршруты как к Маринке, так и к Ларисе, Рите и даже к давно не посещаемой Любаше… И вообще можно выйти прямо на троллейбусную остановку, там вон стоят две, спросить, как проехать туда-то, а каким транспортом, а где сойти, пару комплиментов, а потом сказать, что следующий троллейбус придет только через полчаса, у них там обеденный перерыв, а у меня стоит… закипающий чайник на плите, есть пирожные, а в комп уже поставил DVD с новеньким хитом, графика потрясная…

– Да что это, черт, – сказал я уже громко. В ванной на меня взглянуло злое, рассерженное и растерянное лицо. Молодого самца распирают гормоны, думать ни о чем ином не может, потому что разумность человека – всего лишь более ювелирная работа грубых инстинктов.

– Отвратительно, – прошептали мои губы, – отвратительно… Это я? Я – всего лишь похотливая обезьяна?

Отражение гордо выпрямилось, глаза блеснули негодованием, но из самой глубины смотрела все-таки обезьяна, что при необходимости сделает вид, что она вовсе не она, а кровь скапливается внизу все горячее, требует выполнить то главное, ради чего она, эта обезьяна, и есть…

Я смотрел в лицо этого существа, потом все-таки его затмила красочная картина незнакомой самки, с огромными ягодицами, толстым животом и огромной, как воздушные шары, наполненные горячим молоком, грудью. Все это истекало жаром, потом, стонало и сминалось под моими руками, моим весом, я хватал, давил, мял, пользовал, из горла вырвался довольный рык зверя. Сознание тут же начало очищаться, я увидел себя в пустой ванной, поспешно сунул липкие пальцы под горячую струю воды, долго и тщательно мыл ладони, вытерся насухо, уже совершенно трезвый, без толстых жоп перед глазами и колыхающихся огромных молочных желез.