Уильям Тенн - Миры Уильяма Тенна - Том 02

русских такие же функции возложены на Федора Гуранина.

— Принято. — И тут внезапно до О’Брайена дошло все. — Но, док, ты сказал, что сделал себе укол дуоплексина. Это означает...

Шнейдер встал и потер лоб кулаком.

— Боюсь, именно означает. Вся эта церемония более чем бессмысленна. Тем не менее на мне лежала ответственность, которую я должен был передать. И я ее передал. Прости, сейчас мне лучше лечь. Желаю удачи.

По дороге к каюте капитана О’Брайен понял, что ощущали русские днем. Теперь их было пять американцев против шести русских. Это могло плохо кончиться. А ответственность лежала на нем.

Но когда его рука опустилась на ручку двери, он вздрогнул. Какая, к чертям, разница! Как только что выразился Шнейдер: «Допустим, что мы все не умрем за неделю...»

Дело было в том, что политическая ситуация на Земле, со всеми ее последствиями для двух миллиардов людей, больше не имела для членов марсианской экспедиции никакого значения. Риск занести болезнь на Землю слишком велик, а если они не вернутся туда, то практически нет и шансов найти лекарство. Люди прикованы к чужой планете, обречены ждать, пока болезнь, поразившая свою последнюю жертву тысячу тысяч лет назад, не свалит их одного за другим.

И все-таки... Неприятно быть в меньшинстве.

Быть в меньшинстве долго не пришлось. За ночь еще двое русских слегли с тем, что они теперь называли болезнью Белова. Оставалось пятеро американцев против четверки русских. Впрочем, к этому времени члены экспедиции перестали считать головы по национальному признаку.

Гоус решил, что нужно превратить отсек, служивший столовой и спальней, в изолятор и что все здоровые должны разместиться в машинном отделении. Он также распорядился, чтобы Гуранин смонтировал перед входом в машинное отделение дезинфекционную камеру.

— Все члены экипажа, ухаживающие за больными в изоляторе, должны носить скафандры, — приказал

капитан. — Перед входом в машинное отделение необходимо подвергать скафандры облучению максимальной интенсивности. Этого вряд ли достаточно, и я думаю, что такой вирулентный возбудитель не удастся остановить подобными мерами, но по крайней мере мы должны сделать все возможное.

— Капитан, — спросил О’Брайен. — Почему бы нам не попытаться тем или иным способом установить контакт с Землей? Хотя бы сообщить, что с нами случилось — для сведения будущих экспедиций. Я знаю: мощности передатчика не хватит, но ведь можно соорудить ракету: в нее поместим сообщение, а потом ее подберут.

— Я уже думал об этом. Начнем с того, что подобный проект чрезвычайно сложен. И все же, допустим, нам удалось сделать это... Как гарантировать, что вместе с сообщением мы не пошлем заразу? А принимая во внимание нынешнюю ситуацию на Земле, я не думаю, что нам следует особенно волноваться по поводу следующей экспедиции, если мы не вернемся назад. Вы так же хорошо, как и я, знаете, что через восемь, самое большее, через девять месяцев... — Капитан замолчал. — Кажется, у меня слегка болит голова, — произнес он тихо.

При этих словах даже те, кто отработали тяжелую вахту в изоляторе и сейчас лежали, вскочили на ноги.

— Вы уверены? — спросил Гуранин с ноткой безнадежности в голосе. — Может, просто...

— Я уверен. Ну, рано или поздно это должно было случиться. Полагаю, все вы знаете свои обязанности в данной ситуации. Итак. В случае необходимости, в случае любого вопроса, который потребует командирского решения, капитаном будет тот из вас, чья фамилия стоит последней по алфавиту. Постарайтесь жить в мире — по крайней мере то время, которое вам осталось. Прощайте.

Гоус повернулся, вышел из машинного отделения и направился в изолятор — тонкокостный темнокожий человек, плечи которого сгибала усталость.

Вечером, к ужину, в изоляторе не было только двух человек: Престона О’Брайена и Семена Колевича. Они

тупо и апатично продолжали делать внутривенные вливания, обтирали больных и содержали их в чистоте.

Когда слягут последние, ухаживать за больными будет некому.

И тем не менее они старательно делали свое дело, не забывая тщательно облучать скафандры перед возвращением в машинное отделение. Когда у Белова и Сматерса наступила третья стадия — полная кома, — штурман внес соответствующие записи в медицинский журнал доктора Шнейдера, под столбиком записей температуры, напоминавших котировки фондовой биржи на Уолл-стрит в очень неопределенный биржевой день.

Поужинали вместе, в молчании. Они никогда не нравились друг другу; сейчас неприязнь, казалось, лишь стала сильнее. После ужина О’Брайен через иллюминатор машинного отделения наблюдал, как в черном небе восходили марсианские луны: Деймос и Фобос. Позади него Колевич читал Пушкина, пока не заснул.

На следующее утро О’Брайен обнаружил Колевича на койке в изоляторе. Помощник штурмана уже бредил.

— И вот он остался один... — произнес Престон О’Брайен. — До чего мы так дойдем, ребята, до чего мы дойдем?

Выполняя обычные дела, он начал разговаривать сам с собой. Какого черта, все равно это лучше, чем ничего. По крайней мере позволяло ему забыть, что он был единственным разумным существом на просторах красной, овеваемой песчаными бурями планеты. Позволяло ему забыть, что вскоре он умрет. Позволяло ему, хотя бы и таким безумным способом, сохранять рассудок.

Потому что дела обстояли именно так. Именно. Корабль был рассчитан на экипаж из пятнадцати человек. В чрезвычайной ситуации им могли управлять пятеро. Возможно, двое или трое, разрываясь на части и будучи невероятно изобретательными, смогли бы довести его до Земли и чудом совершить аварийную посадку. Но один человек...

Даже если ему повезет и болезнь Белова пройдет стороной, он привязан к Марсу навсегда. Ему суждено остаться на Марсе до тех пор, пока не кончатся пища и воздух, и космический корабль будет его ржавеющим гробом. А если у него возникнет головная боль... Что ж, неизбежный конец наступит гораздо раньше.

Так обстояли дела. И он был не в силах что-либо изменить.

Штурман бродил по кораблю, внезапно ставшему огромным и пустым. О’Брайен вырос на ранчо в Северной Монтане, и ему никогда не нравилось находиться в толпе. Стесненность, вызванная условиями космического полета, раздражала его, как пешехода раздражает попавший в ботинок камешек, но сейчас он обнаружил, что безграничное, предельное одиночество подавляет. И когда он задремал, ему приснились переполненные трибуны на бейсбольном матче и потная толпа в нью-йоркской подземке в час пик. А когда он проснулся, снова навалилось одиночество.

Просто чтобы не дать себе свихнуться, О’Брайен придумывал якобы неотложные маленькие задания. Так, он написал краткую историю их экспедиции для вымышленного популярного журнала; на компьютерах в рубке просчитал с дюжину обратных курсов; порылся в личных вещах русских, чтобы узнать — так, любопытства ради, поскольку это больше совершенно ничего не значило, — кто из них был сотрудником советской разведки.