Зиновий Юрьев - Чужое тело, или Паззл президента

Евгений Викторович сидел в своем кабинете и размышлял, не пришло ли время воспользоваться своей договоренностью со швейцарским банком и взять часть денег оттуда в виде займа. Или, может быть, имеет смысл создать совместно с банком компанию для продвижения новой машины на европейской рынок. Вопрос был непрост и требовал обдумывания.

В кармане у него тренькнул мобильный, но пока он доставал его, он уже сообразил, что звук был не его мобильного, а телефона старшего аналитика, который он нашел, когда первый раз приехал на Флотскую. Он никому не смог бы объяснить, почему не только оставил себе этот телефон, которым не пользовался сам и по которому ему никто не звонил, начиная с «Г» — Гали и до знакомых аналитика, которых оказалось на удивление мало. Но со странным упорством он постоянно подзаряжал его и носил с собой. Может быть, как память о человеке, которого он убил.

— Слушаю, — сказал он.

— Женечка, — послышался немолодой женский голос, — здравствуй, сынок. Что-то ты совсем нас забыл…

Это была мать. Звонок, которого он подсознательно боялся больше всего. Сердце его заколотилось, а на лбу мигом выступила испарина. Что сказать ей, как? Сказать «не звоните больше, вашего сына давно нет в живых, потому что я его убил и завладел его телом»? Он никогда бы не смог этого сделать. Ни губы, ни язык никогда не смогли бы выдавить из него такие чудовищно жестокие слова.

Он вдруг почувствовал странную тошнотворную слабость. Голова была пуста. И вдруг откуда-то, из самых глубин его памяти, о существовании которых он и не подозревал, тихо всплыло, поднялось наверх к сознанию незнакомое слово «ма».

— Что ты, ма, как я могу забыть… — можно ли сказать «вас»? А вдруг отца давно нет в живых? И опять, как только что случилось со странным словом «ма», откуда-то возникло морщинистое хмурое лицо с невесело опущенными крылышками седеньких усов. И прежде чем он успел мысленно рассмотреть его, он уже знал, хотя знать не мог и не должен был, что это лицо его отца. Ну, то, что старика зовут Виктор он знал хотя бы потому, что отчество у него было Викторович. А отчество отца? Нет, не знал, и знать не мог…

— Что ты, ма, — повторил он и почувствовал, как почему-то потерял четкость и расплылся раскрытый еженедельник, который лежал перед ним на столе. — Как я могу забыть вас… Просто, просто такое было сложное у меня время…

— Что-нибудь случилось, сынок? Не томи…

— Случилось, но ничего плохого. Скорее, наоборот…

— Как это?

— Меня сделали президентом.

— Как президентом? У нас же президент…

— Президентом компании, в которой я работал. И сразу столько обязанностей, проблем, сразу судьба стольких людей стала зависеть от меня… Ты себе представить не можешь.

— И как же ты справляешься? Наш Женька — и президент, — голос матери звучал так тепло, так по-домашнему, столько чувств, оказывается, может уместиться в несколько слов: и любовь, и материнская гордость, и боязнь за своего сына, и сомнения…

— Справляюсь помаленечку. Ма, ты могла бы сделать для меня одну вещь? — начав задавать вопрос, он еще не знал, что хочет спросить, и на краткое мгновенье испугался, что сейчас должен будет придумать что-нибудь или замолчать. Но к величайшему своему изумлению в следующую секунду он уже знал, что попросит сделать мать.

— Конечно, сынок, много у нас нет, Юльке помогаем сколько можем, но если тебе нужны деньги… У тебя долги? Или тебе пришлось заплатить за это… ну, чтобы стать, как ты называешь, президентом?

— Не угадала, ма, — рассмеялся Евгений Викторович и вдруг сообразил, что смеется впервые за долгое время, что тяжесть, которая так настойчиво гнула его к земле, исчезла. Отступила куда-то. — Нет, ма, денег мне не нужно. Наоборот…

— Как это наоборот?

— А так. Ты можешь тихонько, чтобы он не заметил, взять сберкнижку отца и продиктовать мне номер его счета, номер сберкассы, ну, всё, что там на первой страничке. Только отцу не говори.

— А зачем, Женечка, может, ты все-таки что-то скрываешь от нас? Так ты не бойся, что сможем… ты же знаешь… отец, правда, так обижен на тебя, что ты не звонишь, но виду не подает… Ты ж его знаешь. И мне запретил звонить тебе. Задрал, говорит, нос, на что ему два старика. А я терпела, терпела, вот и не выдержала — позвонила тебе.

— Ты, ма, не волнуйся. Когда увидимся — всё расскажу. И звони и по этому телефону, что ты сейчас набрала, и по другим. Записывай. Это еще один мобильный, а этот через секретаря.

— Какого секретаря?

— Моего. Была Анна Николаевна, да пришлось уволить ее. Теперь Людмила Ивановна.

— Женечка, я что-то не пойму, правду ты говоришь или все шутишь? Это что, ты правда начальник?

— Ну, не очень большой. Скорее начальничек. Всего под твоим сыном человек около двухсот трудятся. Но не будем отвлекаться. Ты сможешь найти сберкнижку отца?

— Конечно. Она всегда на комоде под лебедем.

— Лебедем?

— Видишь, ты, оказывается и правда зазнался. Забыл про хрустального лебедя, которого ты мне подарил на день рождения. А вот и сберкнижка. Диктую…

Евгений Викторович записал данные.

— Спасибо, ма. — Евгений Викторович хотел было сказать, что теперь будет звонить чаще, но сообразил, что не знает номер телефона родителей. Господи, как же, оказывается, нелегко быть Штирлицем двадцать четыре часа в сутки. Двадцать четыре часа начеку. — А телефон у вас тот же?

— А какой же еще?

— А я звоню, звоню, попадаю всё не туда. Повтори мне номер. — Он быстро записал номер. — Только отцу не говори, что я спрашивал про его сберкнижку.

— А почему, Женечка?

— На днях узнаете. Когда отец обычно платит за квартиру?

— Сейчас соображу. Пенсии у нас перечисляют обычно числа десятого, а отец платит пятнадцатого. Ты ведь его знаешь, он человек четкий. Если я чего не на положенное место положу, такой скандал закатит. Ну, спасибо, сынок, за добрые вести, а то и отца ослушаться боялась, и за тебя всё волновалась, как ты там, почему не звонишь.

— Спасибо, ма. Целую.

Евгений Викторович откинулся в кресле и закрыл глаза. Веселящее облегчение, что неожиданно снизошло на него во время звонка, не проходило, и он впитывал его всем телом. Он даже пошевелиться боялся, чтобы не спугнуть давно забытого умиротворения. Но все-таки, почему ему вдруг стало легче дышать? Только оттого, что он поговорил с матерью? С чьей матерью — это ведь тоже было не совсем ясно. Нет, может быть, потом он постарается проанализировать свои чувства и источник поднявшихся на поверхность сознания слов и знаний. Но не сейчас. Жалко было бы потерять промелькнувшее ощущение душевного спокойствия, которое и без того уже начало отступать под привычным грузом тихого отчаяния.