Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

- Раз он ест вместо живого, значит, живое...

- По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль.

- Это-то точно, - кивнула мама, - видишь, как все поворачивается, как все смягчается... Раньше он жрал все подряд, потом - одних девушек, потом сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть - вот... - она кивнула на ванну.

Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень - так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что...

- Нет, - сказал я, - нет... Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и...

(Мэлори, Мэлори, Мэ.. .)

Я не договорил. Мама не стала спрашивать.

- Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет - и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?

- Ты - максималист, - грустно сказала мама, - какой ты... максималист...

Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.

Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.

Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.

- Сдурел... В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться.

Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.

Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак.

- Джек Никольс? - позвал он.

Я вопросительно на него посмотрел.

- Зайдите, пожалуйста, ко мне.

Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд.

- Ах, это... - он усмехнулся, - хорошая голография, да? - он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев. - Картинка... Вам не нравится? Я задерну.

Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах.

Я уселся за стол:

- Как жена?

Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря - месяца два, не меньше.

Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.

- Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело...

Я вспомнил Фарамунда.

Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.

Я обернулся.

У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара.

Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.

- Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь?

Василий Степаныч недовольно передернул плечами.

- Да... Вроде бы опасаться не приходится - собой владеете, да... а тренажер порушили... кто вас знает.

Я сжал кулак:

- Вася, - тихо сказал я, - кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят...

Санитары чуть подались вперед.

Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:

- С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт.

Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", - и остался сидеть, только ниже опустил голову.

Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.

Я сидел, барабанил по столу.

- Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это - формальность, но мне необходимо ее соблюсти... Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца.

- Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота...

Василий Степаныч криво усмехнулся.

- Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это - ваш сын.

Василий Степаныч снова испуганно замолчал.

Я забарабанил по столу быстрее.

(Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)

- Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле, - теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность.

Я перестал барабанить.

- Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в сушилку, прямилку и расправилку?

Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.

Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам.

(Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...)

- Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а сын, допустим, дракона для рыцаря, убитого мной, я бы и тогда не отдал бы его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне.

- Вы, - осторожно заметил Василий Степаныч, - стекло разбили и руку окровавили. Может, йод принести?

_________________________________________________________

Степан сидел за столом.

Длинные зеленые крылья его были растопырены.

На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним.

Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.

- Степа, - спросил я, - где мама?

Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами...

- Папа, - сказал он. - папа вернулся...

У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову.

- Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел?

- Нет... - Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень.

- Ну и прекрасно, - я уселся на стул напротив Степана, - бабушка приезжала?

Степан кивнул.

(Его шея... дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот... рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)

- Ты был с бабушкой в лаборатории?

- Да... Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики... У меня - способности к языкам.

И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.

Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося.