Надежда Кожушаная - Бессонница

- Потому что нельзя жить без идеала! Я не могу видеть! У меня нет сил, нет! Рушится все!.. Камни, стоящие на костях - это что? Я вышла на улицу, чтобы увидеть одно красивое лицо, я ходила час - я сдохла! Я купила портвейна и напилась. И ты, мой Бог, мой идеал, ты идешь в безумии, что я должна?!

- Ты не знаешь, - орал Барин в ответ, раскачивая пальцем перед ее носом. - Когда холуй!.. В доме Сергей Андреевича смеется мне в лицо! Мой холуй!

- Импотент ваш Сергей Андреевич! - орала Сверстница. - Маникюр! И я одна из всего города догадалась, в отличие от всех! Бестелесная обманка, не способная любить! И вы купились!

- Кучер, выкрест, - продолжал Барин свое. - И никто не знает, чего мне стоило держать его, никто! - и замолчал вдруг, осененный. - Как же я должен его ненавидеть!

- Все, - она кончила. - Ты сказал главное. Ты - сказал. Ты забудешь, что ты сказал, но ты оплодотворил меня. Все, - она легла на спину и закрыла глаза.

- И не в этом дело, - говорил Барин: ему надо было выговориться. - А в том, что мне все равно! Я хотел побыть извергом, но я был не-ес-тест-венным извергом, ты понимаешь?

- Поцелуй меня, - попросила Сверстница, вытянувшись струной.

- О! - Барин встал, чтобы уйти, но она цепко ухватила его за руку:

- Ты-то меня любишь? Просто как человека? Как тварь? Ты, мой создатель. Никто никогда не дотронется до меня, дай образ! - она приподнялась и перекрестилась на образ. И поцеловала образ мимо. И заплакала. - Ведь ты здесь, - и стала почти похожа на женщину. - Только не убивай ее!

- Что ты! - Барин гладил ее по лицу и укладывал особенно, как ребенка, которого у него не было. - Что ты! Нет! Надо хотеть - и все. Или ждать. Но не специально. Вот будешь жить - и вдруг на голову свалится то, чего ты не ждешь. И ты удивишься. Потому что это закон: чтобы раз - и свалилось на голову. А по-другому не бывает. Только так.

Они целовали и гладили друг другу руки, нежно, как будто прожили до того огромную жизнь вместе.

- Поклянись, - она с трудом открыла глаза, - что ты не уйдешь, пока я не проснусь.

Он перекрестился на образ, и она уснула, как провалилась.

Он гладил ей руку и не видел, как разгладилось ее лицо во сне. Смотрел в окно, где появился свет восходящего солнца.

Зевнул во весь рот со звуком, как собака.

Посидел, прислонив голову к стене: лечь было некуда. Сверстница спала, разметавшись во весь диван.

Решился: надел шубу и пошел.

Дверь была заперта, ключа не было.

Он иначе посмотрел на Сверстницу и отрезвел. Стал искать ключ, бросал на пол вещи, ящики секретера, догадался. Подошел к Сверстнице и достал ключ, спрятанный у нее между грудей.

Открыл дверь и вышел, уронив по дороге ведро и приспособление для вешалки.

Едва застегнув шубу, он был на улице, с головной болью, шел и говорил с Мари:

- Знаешь, родная: летаешь - летай. На черта притворяться человеком. Еще и женщиной. Летай, родная. Дай пожить. Не хочется идиотом, честно. Правда. Законы - одни, законы другие. Все разное, правда. Не хочу.

Мари встала с подстилки, прошла сквозь запертую дверь и ушла в город, искать Барина.

А он стоял некоторое время, прижав лоб к камню, потом увидел краем глаза два существа, почти нереальных в утреннем полумраке: явно любящие друг друга, явно тайно встретившиеся, но - он не мог понять, что в них невероятного. Потом понял: они были _бесполые_. Как он это определил, он не сказал бы. Но они были _бесполые_, и он оживился и пошел следом. Голова перестала болеть, ему стало интересно, ему стало конкретно отвратительно. Он расхохотался, напугав _бесполых_.

- Вот как надо! - крикнул он и умирал от хохота. - Вот как! Куда?!

_Бесполые_ пытались исчезнуть, он побежал за ними, топая, лая, свистя, хохоча. Они разбежались в разные стороны, он погнался за одним из них и не поймал, а поскользнулся и с размаху врезался головой в стеклянную витрину, и едва успел закрыть голову руками от летящих в него осколков.

И сидел потом молча, отдыхая от ночи, успокаиваясь почти до блаженства. И не замечал собравшихся вокруг прохожих.

Днем, аккуратный, холодный, жестокий, почти такой, каким был до появления Мари, - ехал, шел, поднимался по лестницам, раздевался в прихожей. Трезвый, решившийся (хотя голова болела нестерпимо), проговаривал про себя спокойно и просто:

- Вы знаете, видимо, я устал. Я был рад. Я назвал вас именем моей матери. _Моей_ матери. Вы хотите свободы? Местожительство, содержание, цацки, халва... Нет, халвы не будет. Вот халвы - не дам. Я уезжаю, потому что это смешно. Вы, безусловно, прекрасны, но я не готов растворяться. Я забросил дела, дом не доведен до ума, потому что, оказывается, у меня нет вкуса. Бог с ним. Мне не интересно. Я занимаюсь тем, что я занимаюсь Вами. Благодарен. Обязан. Спасибо. Тошнит. Еще раз благодарен. Адье, мой ангел. Мерси. Са ва.

Он отпер запертую на засов дверь, где оставил Мари.

Ее не было.

Он открыл задвижки на окнах, выглянул зачем-то.

- Мари, - позвал спокойно.

Ему не ответили.

Он снял перчатки.

Выдохнул изо рта воздух.

Подумал.

- А! - и засмеялся. - Наверное у собак.

Он вышел во двор - ее не было.

Но ему показалось, что она здесь. Он прошел по снегу, по которому она каталась совсем недавно, подошел к собачьей конуре и сказал:

- У-тю-тю!

Щенки пискнули, сука зарычала. Он не заметил, не слышал.

Мари не было.

Но когда-то она была здесь, и поэтому она была здесь и сейчас.

Дохнул ветер - и Барин повел плечами и обернулся: нет. Никого. Нежность и ласка, тоска по нежности и ласке охватили его, и он растерялся. Потому что не спал, потому что не знал, что делать с этим ощущением.

Звука в воздухе не было, но было дыхание, от которого звучали замороженные в снегу деревья, и, казалось, их цвет менялся от движения ветра.

- Надо поспать, - сказал он себе. - Надо было действительно удавить ее и все.

- Барин, Халима поймали, - сказали ему. - Начинать?

- Что? - спросил он.

Он прошел на конюшню, и Халима пороли при нем.

Он стоял до последнего, едва заметно дергая щекой на каждый удар, как будто бил сам.

И удовлетворился виденным.

Он прошел по недостроенному дому, не видя ничего толком.

Вошел в кабинет и решился работать. Осмотрел предметы на столе, переставил их... и не заметил ничего, что сделал.

- Ну что же. Через некоторый перерыв, наконец, появилось свободное время. Сколько времени! Господи же!.. Нет, я помню, почему и куда, мне стыдно, и мы сейчас займемся делом.

Рядом, сбоку, стояло маленькое венецианское зеркало, и он увидел в нем себя.

В нем, отраженном, была такая мука, такая страсть!

Он не узнал себя в зеркале. Ему стало, наконец, страшно.

- А где у нас дагерротип Сергей Андреевича? - он подвигал ящики стола, вспомнил, что никаких дагерротипов нет и быть не может. - А, да. Я сам и сжег. Жалко. Можно было бы посмотреться и сравниться.