Виктор Поповичев - Синица на ладони

Клавдия, словно чувствуя, что ею любуются, старалась ступать плавно, грациозно.

– Твои любимые щи из баранины. – Клавуська поставила перед Матвеем тарелку. – Хороший дом у вас получается.

– Коттедж-то?.. Мы таких два десятка построили.

– Просто не верится, что можно жить в таких.

«Если бы эти хоромины в черте города иметь, – подумал Матвей, – тогда другое дело». Посмотрел вслед вздохнувшей Клавдии. Она понесла чашку чая и несколько печенюшек деду в сарай, что за хлевом.

Всего один раз видел Матвей Клавуськиного деда. Недели две назад шел мимо реки и остановился, увидев огромного, позеленевшего от времени рака, медленно выползавшего на берег. Рак, громыхая клешнями, тащил на сушу что-то черное и длинное, похожее на бревно. Вытащил, по-собачьи стряхнул с себя воду и превратился в деда Клавдии. Правда, Матвей немного позже понял, что это был дед именно Клавуськин, потому что на следующий день во дворе дома появилось то самое бревно, которое вытянул из воды огромный рак.

Иногда Матвею хотелось сходить в сарай за хлевом, посмотреть на невидимого деда, но вспоминался случай у реки, и становилось боязно, хотя и понимал, что это была галлюцинация, следствие тяжелого трудового дня.

Закончив завтрак, Матвей занялся починкой двери. У него были свои понятия о справедливости. За доброту Клавдии он платил неустанными хлопотами, приводя в порядок Клавуськино хозяйство.

Повернулся к окну, почувствовав взгляд, и увидел припавшую к стеклу Клавуську. «Помечтай, помечтай, – подумал он, отвернувшись. – Меня на коттедж не возьмешь. Дураков нема…»

– А природа какая в Красавке! Ты в жизни такой не видел. Лес, река… А люди какие! – Николай Кондратьев поднял свою рюмку: – За русскую деревню.

– Может, потанцуем? – предложил сосед по столику, выпив водки за русскую деревню. – Глянь, – кивнул на двух лохматых крашеных блондинок за соседним столиком.

– А ты ничего не понял? Не понял? – с пьяной настойчивостью допытывался Николай.

– Надоел ты мне со своим коттеджем. Чего ж не поехал жить в свою Красавку?.. Кинул тебе начальник десятку к окладу, а ты и плюнул на русскую деревню.

– Не понял ты! При чем тут деньги? Там живые русалки есть, там люди живут добрые.

– Брось трепаться. Порвал заявление?.. И правильно сделал. А то, что начальник у тебя добрый, радуйся. Другой бы и десятки не дал, и тебя отговорил.

– Мне диссертацию надо делать, – неуверенно возразил Николай. – А-а-а, – махнул рукой и налил себе еще водки. – Туп ты, как обух у топора… За синичку… Кстати. – Он поставил рюмку на стол. – Можешь вот так? – поднес ко рту кулак и дунул в него… Еще раз дунул – пусто на ладони.

– Проветриться тебе надо. Пойду танцевать.

– Иди… Скачи. А я выдую синицу, выдую. – И опять фукнул в кулак. И еще… И заплакал, стукнув кулаком по столу.

– Да выдул ты уже, выдул! – засмеялись блондинки, подмигивая Николаю, повернувшемуся в их сторону.

– Где?.. Где? – суетливо озираясь, спросил Николай, ища взглядом синичку. Даже под стол заглянул.

– Пузырь водки выдул! – расхохотались блондинки.

Поздней осенью коттедж был построен. Вся деревня ходила смотреть на столь необыкновенный для Красавки дом. Цокали языками, нахваливали бригаду Дмитрия.

– Такой гостиницы ни в одном колхозе нет, – говорили с гордостью.

– Так ведь председатель сказал, что молодоженам отдаст, коль такие появятся.

– Откуда у нас молодожены? Гостиница будет.

– Так ведь Матвей-то… Белым днем к Клавдии. Говорят, и Сережка в Волчью падь бегает…

Однажды, когда заканчивались отделочные работы, к коттеджу подъехала телега. В женщине, управляющей лошадью, Матвей узнал Клавдию. За ее спиной сидел ее дед. Увидев Матвея, он по-рачьи сполз с телеги и показал пальцем на укутанный в сено пакет.

– Гостинец вам привез. Уж не обессудьте, коль не по сердцу придется, – прошамкал он и похлопал по пакету.

Матвей осторожно развернул сено, рванул бумагу… Резануло по глазам золото деревянного узорочья.

– Красота-то какая, етит твою мать, – пробормотал шабашник. Взял одну из резных досок и на деда глянул.

– Эт для светелочного оконца, карнизик, – пояснил дед, облокотившись на борт телеги.

Матвей взял другую доску с резьбой узорчатой.

– Эт от лобовой доски, – пояснил дед, стукнув ладонью по дну телеги: – Под навесиком ставится – самое главное украшение. А эт… Эт для слухового оконца рамка.

– Где ж ты так настрополился? – спросил Сергей, беря из телеги резную штуковину.

– Потому как для фронтона – для связки, – сказал дед.

– Громче ему надо, – засмеялась Клавуська, увидев, как Сергей незадачливо пожал плечами. – Глуховат маленько.

Старик подождал, пока парень выкрикнет вопрос, почесал затылок, сдвинул шапку на глаза и выпрямился по-молодому:

– Дак, чай, Семен Удалов дедом мне приходится! Слыхал такого?.. Нет?.. А я его вживе помню. Мы с Поволжья от голода сюда утекли… А тут таких резьбов не делают. Вот и весь тебе секрет. Может, помру скоро – сделал, чтоб дедово узорочье в домовину не забрать. Долго простоит, дубовое. Надумает из вас кто такое резать?.. Научу, пока на ногах держусь.

– Кропотливая работа, – крикнул Матвей деду в самое ухо.

– Струмент – главно дело, чтоб в порядке, а так все просто. Оно понятно – желание… У меня, если что, тетрадка есть. Дед еще рисовал. Он много чего мог. А тетрадка осталась.

И вновь началось паломничество деревенских жителей к дому, теперь еще и украшенному узорочьем деда Удалова. Из соседних деревень и сел приезжали, кто – посмотреть, иные – узор на бумажку перерисовать, а человек из газеты со всех сторон полдня фотографировал коттедж. Пионеры на автобусе из города приезжали любоваться.

Смотрят на дом люди, и чудится им, что сейчас выйдет из двери на крылечко не белый от извести шабашник, а сама Марья Моревна или Василиса Премудрая, окинет дивными очами замершую от восхищения Красавку и запоет песню небесно-чистым голосом, и всем, слушающим эту песню, радостно на душе, и каждый поверит, что не они, так их дети будут жить в дворцах, подобных этому.

Матвей открыл калитку, ведущую в сад. Крадучись пробежал между яблонями, перемахнул через забор и медленно побрел вдоль ограды. Увидев Клавуську с ведром воды в руках, вздрогнул.

– Ты чего в одной рубахе-то? Пиджак надень, холод какой…

– Подышу немного. Голова что-то заболела… Иди, иди. – Матвей махнул рукой.

– Недолго и простыть в одной рубахе-то. И пошла в дом.

Сонные подсолнухи качали ей вслед облетевшими головами, роняя на влажную землю давно созревшие зерна.

– Постой, – сказал Матвей. Подбежал к женщине. Взял ее за плечи. – Спасибо тебе…