Елена Хаецкая - Мориц и Эльза

– Бу-бух! – весело сказала эта пушка, когда лодка с сержантом Голицыным на борту отчалила в направлении замка. Фонтан брызг взорвался в неприятной близи. Голицын уронил весла, а лодка отчаянно закачалась. Мелкие злые волны застучали о днище, как градины. Сержант был так удивлен случившимся, что повернул назад. Эльза-пушкарка, в пиратском платке поверх отрастающих одуванчиком волос, заплясала на крыше. Осенний ветер сдул кислую пороховую вонь и унес ее в сторону границы – тревожить сны драчливых поляков.

Между сержантом (красным, мокрым) и Аллой Валерьевной состоялся короткий, энергичный диалог.

– Желательно знать, – проговорил сержант, бесполезно обтирая волосы сырым носовым платком, – откуда в замке боезапас. Равно и его количество.

– Сядьте! – сердито велела мэр. – Возьмите себя в руки!

Сержант сел. Старая большевичка принесла ему стакан крепкого чаю. Алла Валерьевна метнула в нее гневный взор, но та, естественно, не убоялась.

– Так вы поговорили с Рутмерсбахом? – спросила Алла Валерьевна. – Вы вообще с ним виделись? Что он сказал?

– У него там огневая точка, – сообщил сержант и обжегся чаем. – Конкретно: пушка. Кстати, она стреляет. Желательно выяснить подробнее – сколько в наличии пороха и так далее.

– Пушка? – Мэр рассердилась еще больше и вдруг застыла. Немеющей рукой пошарила в ящиках, выдвинула один, отыскала там глянцевую папку с золотым тиснением-веточкой в углу. Полистала. Сержант мрачно хлебал чай. Мэр просматривала бумаги, а багровые пятна ползали по ее щекам, перемещались на шею, одолевая двойной подбородок как ничего не стоящее препятствие.

Наконец она прочитала:

– «Пятое. В связи с юбилеем восстановить традицию производить в полдень сигнальный выстрел, для чего на крыше замка установить действующую пушку образца 1811 года. Ответственный – хранитель музея».

– Ядра-то зачем? – спросил сержант.

Алла Валерьевна покусала карандаш.

– Было решение, – объяснила она наконец.

– Пороха сколько? – заскрежетал Голицын.

– Много, – отрезала Алла Валерьевна, закрывая папку. Как ни тянул Голицын шею, ничего разглядеть не сумел.

– Я посоветуюсь в инстанциях, – молвила Алла Валерьевна. И добавила откровенно: – Как бы нам с вами не наломать дров – понимаете?

Сержант встал, аккуратно поставил стакан, провел ладонями по бокам.

– Ну – идите, идите! – сказала Алла Валерьевна.

Голицын двинулся к выходу.

– А сами-то вы что думаете? – спросила она вдруг, глядя ему в спину.

Голицын притормозил у самой двери.

– Лично я договорился бы с воинской частью КБ-88/445, – четко произнес он, не оборачиваясь. – У них все равно скоро маневры. Две-три бомбы – и порядок.

И вышел.

– Какие бомбы? Какие еще бомбы? – кричали в инстанциях. Не столько на Аллу Валерьевну, сколько вообще. В воздух летели сметы, счета, схемы, какие-то бухгалтерские писульки. – Вы отдаете себе отчет? Одна только реставрация!.. Вот – вот – и вот! Колоссальные деньги! Памятник архитектуры! Замок европейского значения!

Мэр сердито собрала губы в гузку. Она хорошо помнила, как добивалась – не лично, конечно, а в составе группы компетентных представителей – чтобы замок включили в путеводитель «Тысяча крепостей Европы». Видимо, о том же вспомнили и в инстанциях. Предложили мэру наперсток коньяку, усадили к открытому окну. Алла Валерьевна сосала коньяк, как валидол, и косилась испуганно и зло.

– Подождем, – говорили между тем компетентные представители, – выморим голодом. Не стоит вот так, с кондачка. Не сможет он там сидеть вечно.

– Шестого ноября у нас ответственная делегация. – Алла Валерьевна обмахнула платком вспотевшее декольте.

– Тем более! Не можем же мы показать товарищам руины!

– А что я им покажу – Рутмерсбаха с этой его… пьянчужкой?

В инстанциях переглянулись. Потом тот, что помоложе, сказал – ни к селу ни к городу:

– А знаете, сколько крупы и килек можно купить на всю получку?

И снова запахло коньяком.

Мориц и Эльза обитали теперь в одной комнате – морицевой: там имелось застекленное окно. Притащили туда буржуйку – вот бы вызнать, какие вопоминания хрантся в ее ржавой памяти? – добавили на кровать одеял. Все-таки по ночам становилось холодно. Спали, впрочем, по очереди. Один постоянно находился на крыше донжона возле пушки. Мориц соорудил там отличное укрытие от дождя и ветра. Иногда они с Эльзой сидели там вдвоем. Жевали бутерброды с килькой, пили горячую воду из термоса (чай из соображений экономии решили не закупать). Глядели на городок.

Стрелять им пришлось еще раз, когда флотилия из трех лодок и одной прогулочной яхты попыталась высадить на остров десант. Одно ядро снесло яхте мачту, экипаж завяз в парусах, и кораблик закрутился на месте, как растерянная собака. Две лодки повернули назад, а последняя почти добралась до замка, когда меткое попадание опрокинуло ее. Мориц наводил пушку с крайней осторожностью: категорически требовалось никого не убить. Борода в свое время говорил, что это подчас куда сложнее, чем убить. Кроме того, Мориц был благодарен городским властям за то, что катеров не посылали. Попадание ядра в катер неизбежно закончилось бы взрывом. Как хорошо, что это понимал не только Мориц.

Между выстрелами проходило около десяти минут. Это создаст осажденным большие трудности, если неприятель вздумает двинуть на замок много лодок одновременно. Но в любом случае озеро – лишь первая линия обороны. Имеются еще стены, которые до XVIII века оставались неприступными.

Вообще же, как оказалось, быть осажденным – занятие уютнейшее, почти как сидение в тапочках у телевизора. Мориц так себя и чувствовал: старым пердуном в кресле-качалке, на коленях плед, под ногами заслуженная охотничья собака. А Эльза вся светилась – ожила, про беды свои позабыла. Волосы как у подростка после летнего лагеря – еще короткие, но уже растрепанные, в глазах – обожание, преданность, восторг. Поначалу-то – Мориц знал – мечтала она исступленно, пока часами высматривала врага на водной глади (а вдруг аквалангистов зашлют?): вот захватят замок лютые недруги, скрутят Эльзе тоненькие ручки, потащат на веревке судить-пытать… А Мориц ничего этого уже не увидит. Останется лежать на берегу, и густое пятно будет не спеша расплываться по его одежде… Но потом эти грезы непонятно почему стали утрачивать сладость, и вот уже лихорадочный восторг из глаз исчезает, а его место заступает покой. И впервые в жизни не исходит Эльза болью. В ее душе поселилась тишина.

Как-то раз ветром прибило к берегу старую лодку с пробитым днищем. Она лежала на здоровом боку, покачиваясь, полная желтых листьев. Как будто подарок от кого-то лесного. Лодку просушили и приспособили под растопку, хотя понтонного моста, если топить экономно, хватит на всю зиму. Листьями Эльза украсила стены жилой комнаты.