Коллектив авторов - Полдень, XXI век (ноябрь 2012)

Неужели и он страдал от бездонной памяти, от этого проклятья, не оставляющего никогда и от которого нет спасенья?

Первую елку я поставил Сереже, когда ему было четыре года. Он еще сильно уставал к вечеру, и мы встречали новый 1992 год по времени Новосибирска, где я когда-то был в командировке, в 9 часов по Москве. Я еще не пришел в себя от шока развала Союза. Была у меня страна, которой я служил, которой присягал, где ходил на партсобрания и демонстрации, и которой вдруг не стало, не стало за один день. Не все было прекрасно в той стране, но я там родился и вырос, и учился, и работал, и вот ее не стало. Как жить дальше?

Мы уже вкратце поговорили об этом с Сергеем, но его проблема развала Союза занимала мало, и он не очень понимал, чего я так убиваюсь. «Мал еще, – подумал тогда я. – Где ему понять». И в тот раз был прав.

Сережа, как чуткий ребенок, решил отвлечь родителя от мрачных мыслей.

– Хочешь, я расскажу тебе, как жил в утробе и потом, пока не мог говорить?

Я замер. Несколько раз я незаметно подводил его к этой теме, но он от нее всегда уклонялся.

– Еще бы! Этого ведь никто и никогда за всю историю человечества не мог рассказать. Но если тебе неприятно, то не надо.

– Это неважно, но боюсь у меня не хватит слов. Все равно попробую.

– Подожди, я только камеру включу. Этот эпохальный момент надо запечатлеть должным образом.

Камера всегда была наготове. Я нажал на пуск и приготовился слушать.

– Я тебе уже говорил, что самое первое, что помню сознательно, – это про «сухой лист» и Лобановского. Потом ты мне объяснил, в чем заключается игра. Смысл мне понятен, но что в ней находят миллионы людей, все равно неясно. С тем же успехом можно наблюдать за броуновским движением. Ты мне сказал, что тот разговор с мамой состоялся в августе 1987 года. А до этого были только ощущения. Ощущение уюта и комфорта, легкое неудобство от невозможности распрямиться, но и это было приятно, потому как обрисовывало пределы моего бытия, моей замкнутой в пространстве вселенной. Было чувство полной защищенности. Мысли шевелились, но очень лениво, неторопливо, как-то вяло и неопределенно. О чем-то одном задумываться не хотелось, но какие-то обрывочные мысли были. Что-то смутное о каком-то будущем, хотя что такое будущее, было непонятно. Прояснять непонятное не хотелось, оно тоже было приятным, теплым, как ладонь мамы, которую я чувствовал, когда она гладила свой круглеющий живот. Она разговаривала со мной, и хотя слова не всегда можно было разобрать и понять, их обволакивающая нежность убаюкивала и расслабляла. Смеяться я еще не умел, но улыбаться уже мог, и она, по-моему, это чувствовала. Ближе к рождению стало появляться беспокойство. Я понимал, что мое уютное одиночество должно закончиться, а за ним наступит то непонятное будущее, которое волновало и влекло, но все равно было тревожно. Неизвестность, даже когда знаешь, что она будет прекрасна, тоже пугает. Я очень непонятно объясняю?

– Что ты, наоборот, – всполошился я. – Очень понятно. Продолжай.

– Сам процесс рождения я пропущу. Слишком свежо и очень жалко маму. Я так старался ей помочь, но от меня мало что зависело. А вот первые ощущения после «появления на свет» я постараюсь описать.

Я снова обратился в слух. Только бы камера не подвела!

– Первый вдох был очень болезненным, и от резкой боли я закричал. Меня тут же кто-то фамильярно похлопал по попе, и я прекрасно запомнил первое сознательное чувство – обиды. Врачи отчаянно пытались оживить маму, но я знал, что это бесполезно, и заплакал. Тут меня помыли, завернули и унесли. Я очень устал и тут же заснул. Во сне меня мучили кошмары. Переход от теплой темноты утробы к слепящему блеску ламп был слишком резким, шумы и запахи подавляли, плач соседей угнетал. Я ничего не мог различить, зрение еще не работало. Был только жуткий одуряющий свет, грубая ткань пеленок вызывала невыносимый зуд, внутри было неприятное сосущее чувство – позже я понял, что это был голод. Я терпел сколько мог, но потом не выдержал и заплакал, хотя плакать было стыдно. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Кругом младенцы орали на все голоса, кто как мог, совершенно бессмысленно, и только я один плакал от одиночества. Это теперь мне так кажется, конечно, тогда я не мог бы выразить свое состояние такими словами, но ощущение сохранилось и не оставляло, пока меня не отдали тебе.

11.8

«Сколько хранится в памяти уже известного, того, что «всегда под рукой… Но если я перестану время от времени перебирать это, оно вновь канет в ее глубинах, рассеется по укромным тайникам. И тогда опять придется все это находить и извлекать как нечто новое, знакомиться с ним и сводить воедино». Это снова Святой Августин. Похоже, у него все-таки была обычная память. Повезло святому…

Когда я впервые увидел своего сына, он посмотрел мне прямо в глаза и двинул уголком рта, словно пытаясь улыбнуться. Я четко прочитал его мысль: «Вот мы и вместе».

– Когда я тебя увидел, – продолжал Сережа, – то сразу понял, что я твой, а ты мой. Я ощутил тебя, а ты меня. Сразу стало хорошо и легко. Даже есть почти расхотелось, хотя чувство голода было со мной все время. Я постарался передать его тебе, и ты тут же спросил у сестры: «Его кормили?» Не моргнув глазом, она соврала: «Конечно». Но мы оба знали, что это не так. Ты потребовал еды, и скоро принесли бутылку с соской. Я поел, и мы поехали домой. В машине очень неприятно пахло, и ты это почувствовал. Ты приоткрыл окно задней дверцы, но скоро закрыл его, потому что стало холодно. Я дал тебе знать, что лучше холод, чем плохой запах, и ты снова опустил стекло. Водитель заворчал, и ты ему сказал что-то, и он тогда остановил машину и дальше ты понес меня на руках. Что ты ему сказал?

Мне совершенно не хотелось повторять сказанные тогда слова и я быстро ответил:

– Неважно. Дальше.

– Первый запах дома мне тоже не понравился, но потом я привык. Этот запах потом был каждое утро, после громкого жужжанья, теперь я знаю, что это был запах кофе, который ты молол каждое утро и потом варил в турке. Помнишь, как я попросил его попробовать?

Конечно, я помнил. Это было вскоре после того, как он заговорил. Тот шок едва прошел, когда Сережа однажды утром, сидя в своем высоком стульчике, вдруг потребовал кофе. Он тогда еще не знал, что это такое и как он называется, а потому выразился описательно: «Дай мне то, что ты делаешь каждое утро». Я много чего делал каждое утро, а потому не понял. Тогда он уточнил: «Дай черное, жидкое, что сильно пахнет».

Я налил ему в бутылочку сильно разбавленного молоком кофе, он попробовал, засмеялся и сказал: «Гадость». Это стало одним из наших первых разногласий.