Коллектив авторов - Полдень, XXI век (ноябрь 2012)

Интересно, кто бы это мог быть. В последнее время я не был избалован женским вниманием. Занятно, кто это решил меня навестить, да еще предварительно упредив запиской.

В дверь деликатно постучали, и тут же вошла симпатичная сестричка с конвертом в руках. Она поглядела на меня с любопытством и спросила: «Мне подождать ответа?»

Я неопределенно махнул рукой и разодрал конверт.

«Стас, я прилетела вчера. Сергей дал мне знать, что ты в больнице. Могу зайти, или лучше не надо? Инна».

11.3

Сергей был беспроблемным ребенком. Даже в самом %Э#раннем младенчестве он никогда, подчеркиваю, никогда не плакал. Это ужасно удивляло, если не сказать пугало его няньку, которую я сначала было нанял, не будучи уверенным, что сам справлюсь с младенцем. Она ушла, когда Сергею было около трех месяцев, сказав, что никогда не видела такого странного ребенка и что она его боится. Так мы остались одни.

До года, пока он не начал связно говорить, у меня с ним было что-то вроде телепатической связи. Я четко воспринимал его простые потребности – пора поесть, смени памперс, вынеси погулять – и выполнял их по мере своих способностей. Хотя я понимал его прекрасно, как именно это происходило, так и осталось неясным. Что-то вроде ощущения от музыки, которое нельзя передать словами. Иногда мне казалось, что он посмеивается над моим неумением, а пару раз он явно нарочно выпустил струю прямо мне в нос, когда я замешкался со свежим памперсом. Судя по блаженному выражению лица, это доставило ему несказанное удовольствие.

Говорить он начал сразу, в одиннадцать месяцев и тринадцати дней от роду, полностью сформированными правильными предложениями, хотя поначалу иногда вставлял английские и французские слова. Однажды я его передразнил, процитировав: «Я не хочу дормир в потемках», на что он обиделся, вовсе замолчал на три дня, а потом заговорил слогом Державина. Мои искренние извинения принесли свои плоды, и он снова стал говорить на нормальном современном русском языке. Говорить по-французски или по-английски он отказывался до двух лет и семи с половиной месяцев. Наверное, из вредности.

Ко мне, как к отцу-одиночке, приставили матрону из детской консультации. Она приходила сначала два-три раза в неделю, а потом все реже и реже, пока эти визиты и вовсе не прекратились благодаря солидной мзде, полученной ею за манкирование своими обязанностями. Но в консультацию ходить все равно приходилось. Было очень забавно сидеть в коридоре с молодыми мамашами, которые поглядывали на меня с сочувствием, интересом или сожалением. К этим походам Сергея приходилось готовить специально. Я тщательно объяснял, как ему следует себя вести, то есть какой именно степени развития он должен был достичь к конкретному месяцу. Для этого я консультировался с Большой медицинской энциклопедией, со Споком и подглядывал за другими младенцами во время прогулок. Сергей прекрасно справлялся со своей ролью. Он аукал, агукал, махал руками и ногами, тщательно следуя моим инструкциям и в полном соответствии с ожиданиями педиатров. Мы оба понимали, что должны скрывать реальное положение вещей. По дороге домой, сидя в коляске, он победительно смотрел мне прямо в глаза и как бы спрашивал: «Ну, как я выступил?» Это было до того, как он стал бегло говорить. А позже мы вместе обсуждали итоги визита в консультацию или к педиатру. При этом он очень потешно и точно пародировал нашу районную Генриетту Васильевну: «Ну, как нас зивотик, моя сыпа? Субики не бешпокоят»? У Генриетты не хватало переднего зуба и «з», «ц» и «ж» у нее выходили точно как английское межзубное «th».

Память у меня идеальная, но я все равно стал вести подробный дневник, чтобы когда-нибудь Сергей, став достаточно взрослым по обычным меркам, мог поделиться им с какими-нибудь незашоренными учеными или психологами. Кроме дневника я записывал разговоры с ним на магнитофон, каждый раз указывая дату и, кроме того, стараясь записать в качестве фона что-иибудь с радио или телека, как подтверждение истинности даты записи. Я не особенно надеялся на то, что кто-то поверит или воспримет всерьез мой дневник или магнитофонные ленты, и делал это для очистки собственной совести. Поверят или нет, не мое дело, а зафиксировать все это я обязан. Недаром же я когда-то был воспитан как ученый, для которого сначала требуются факты, а потом уж их интерпретация.

Я мысленно прокрутил в памяти одну из самых поразивших меня бесед с Сергеем, когда ему был один год, восемь месяцев и четырнадцать дней. Магнитофонной пленки у меня в больнице, конечно, не было, но память меня пока еще не подводила.

Я его только что покормил, что его всегда коробило, потому как координация движений пока не позволяла ему обслуживать себя, и аккуратно промокал ему рот, когда он вдруг сказал:

– Сегодня я ясно вспомнил себя в утробе. Я, конечно, не могу судить, каков был тогда мой возраст, но точно помню слова «сухой лист» и «лобановский». Это, пожалуй, мое самое раннее воспоминание. Что это значит?

11.4

Я прочитал записку и задумался. Сестричка вопросительно глядела на меня. Конечно, было бы свинством не позвать ее, раз уж она прилетела из Нью-Йорка, но, с другой стороны, мне совершенно не улыбалось выступать в роли раскрытой книги, особенно сейчас.

– Ладно, зовите посетительницу.

С Инкой мы довольно часто переговаривались по скайпу, так что постаревшая ее внешность была мне знакома, разве что морщины и седина, которые милосердно скрывала веб-камера, в свете дня проступили со всей ясностью. Одета она была просто, но было сразу видно, что она из другого мира. «Из Города Желтого дьявола» – ехидно подсказала память. Я напрягся, ожидая мгновенной реакции на мелькнувшую у меня мысль, но ее не последовало.

Инка смотрела на меня и молчала. Молчал и я. А чего говорить, если она и без того видит меня насквозь. С лица пришедшей с ней сестрички сползла приветливая улыбка, по лобику пошли морщинки, и казалось, что из приоткрытого ротика вот-вот вырвется: «Ну что же вы, обнимитесь хотя бы!»

Вместо объятия Инна села в стоявшее подле кровати кресло, заложила ногу за ногу откинулась на спинку и сказала:

– Стас, я больше тебя не вижу.

До обалдевшей сестрички наконец дошло, что ее пребывание более неуместно, она растерянно полупоклонилась и выскользнула из палаты.

– Стас, – повторила Инна, – я тебя больше не вижу. Я больше не могу тебя читать. Ты непроницаем. Стас, неужели это конец?

Я недоверчиво поглядел на нее. Она смотрела сквозь забрызганное декабрьским холодным дождем стекло на голый серый парк, где не было ни одной живой души, ни одного листика на окоченевших деревьях.