Юлий Гусман - Контакт
— Правильно, — кивает Леннон. — Можете ли вы себе представить, чтобы земляне пролетели миллионы, миллиарды, а возможно, и миллионы миллиардов километров и не попытались поговорить с существами, которых они обнаружили по прибытии к месту назначения?
— Не горячись, Майкл, они, может, и пытаются как раз поговорить с тобой, — спокойно замечает Лежава.
— Ну так что угодно можно напридумывать, — разводит руками Раздолин.
— Совершенно верно, — Лежава невозмутим. — Ты прав абсолютно: напридумывать можно что угодно.
31 августа, воскресенье. Москва
Пап, а почему, интересно, крокодилы всегда спят? — удивляется Верочка.
— Спят? Крокодилы? — переспрашивает Седов. — А ведь верно! Делать им нечего, дочка, вот и спят, забот не знают. — Он опять смотрит на часы, оглядывается вокруг и говорит почему-то шепотом: — Верочка, давай поедем кататься на велосипеде! Ведь ты любишь кататься на велосипеде? — И, не дожидаясь ответа, Александр Матвеевич начинает пробираться к выходу из террариума. Он почти бежит по зоопарку. Прямо возле ворот им попадается свободное такси.
— Пап, это мы на велосипеде торопимся кататься?
— На велосипеде, доченька, на велосипеде…
Московские таксисты — люди начитанные, разносторонние и дерзкие. Шофер сразу узнал знаменитого космонавта, ему не терпится начать разговор, и единственное, что его сдерживает до поры, — на редкость сосредоточенное лицо необыкновенного пассажира. Наконец шофер не выдерживает:
— В Институт космической медицины?
— Нет, мы едем кататься на велосипеде, — громко отвечает Верочка.
Седов молчит. Он как будто даже и не слышал вопроса.
— Да, задали эти марсиане работы, — как бы сам с собой распевно разговаривает шофер. — Ведь надо же, что вытворяют, гады!
— А что, собственно говоря, вытворяют? — Седов отвернулся от окна и с интересом посмотрел на водителя. — Есть новости?
— Мне один пассажир рассказывал, — шофер продолжает разговор с радостным оживлением, — он тоже, между прочим, как и вы, где-то по космосу, как я понял, работает, — так он говорил, что это с Марса космический корабль, а марсиане сами — вроде больших пауков, в общем, гадость какая-то. Они вот сейчас нас изучают, а как закончат изучать, так и начнут…
— Что начнут? — спрашивает Верочка.
— Порабощать народы Земли, — уверенно говорит шофер. — Это у них в институте на закрытом собрании официально объявили. Солидный человек, врать не должен, — полувопросительно заканчивает шофер.
— Однако ж врет, — говорит Седов и снова отворачивается к окну.
Машина остановилась у проходной, рядом с которой блестит вывеска «Институт космической медицины».
Через минуту Седов с дочкой уже сидят в приемной директора ИКМ. Верочка ведет себя смирно, хотя ей очень скучно. Александр Матвеевич неотрывно смотрит на кожаную дверь, за которой сейчас заседает комиссия.
— Пап, а когда мы будем кататься на велосипеде? — тихонько спрашивает Верочка.
— Сейчас пойдем, дочка… Мы спустимся в зал, — говорит Седов секретарше. — Если что, позовите меня, пожалуйста.
— Конечно, конечно, Александр Матвеевич…
Вот он — зал, в котором Седов провел столько часов и один и вместе с друзьями… Верочка с интересом бродит среди холодно поблескивающих снарядов, увидела велоэргометр и с криком: «Велосипед, велосипед!» — быстро уселась на него и стала весело вертеть педали. «Проклятый велосипед», — думает Седов. Сколько километров накрутил он в этом зале… Нет ни одного предмета здесь, глядя на который он не вспомнил бы всегда одно и то же: напряжение, выдержка, собранность, предельное усилие тела и духа, сладость расслабления и снова — напряжение… В этом зале человеческие сердца выработали столько энергии, сколько, наверное, установи тут генераторы, и то не получишь… Черт побери! А ведь вполне возможно, что он сейчас в последний раз пришел сюда… Пришел прощаться…
— Ну, поздравляю, дорогой, а ты боялся! Я же говорил… — Этими словами Андрей Леонидович Зорин прерывает мысли Седова.
Седов долго молча смотрит на врача, потом подходит к параллельным качелям — снаряду с виду невинному, но едва ли не самому тяжелому, толкает доску. Стоит и улыбается, глядя на ее четкое, как у часового маятника, движение.
9 сентября, вторник. Дно Черного моря
Уже первые признаки осени в Крыму: золото солнца освещает поблекшую зелень парков. Но краски увядающего Крыма сейчас, увы, не для космонавтов. Подводный дом уже не впервые применялся для космических тренировок. Сюда, на крымское дно, приезжали строители больших орбитальных станций — космические монтажники. Здесь тренировались все, кому предстояло работать в открытом космосе, и, хотя в программе будущего полета такой выход допускался лишь в исключительной — так называемой нештатной — ситуации, Зуев на своем настоял, и Самарин отправил космонавтов на недельку в «Атлантиду» — так называлась подводная лаборатория. Сегодня в кают-компании «Атлантиды» остались Раздолин и Стейнберг. Остальные — «на выходе», как записал Раздолин в бортовом журнале. В одних плавках он сидит у большого иллюминатора, внимательно наблюдая за всем происходящим под водой. В руках — микрофон ультразвуковой подводной связи. Раздолин видит круто бегущую вниз песчаную отмель, по которой, перегоняя друг друга, прыгают веселые солнечные зайчики. Скачут они и по блестящей крутобокой металлической панели, имитирующей внешнюю оболочку «Гагарина». В программе сегодняшних тренировок — установка специальной наружной антенны лазерной связи, ее решено срочно смонтировать на «Гагарине», ибо это была единственно возможная аппаратура связи, которая не боялась помех «Протея» — так в последнее время журналисты окрестили мифический излучатель.
Три человека с аквалангами за плечами медленно кружатся в пестром свете солнечных бликов, стараясь закрепить на панели нечто, напоминающее до поры сложенный зонт. Зонт разворачивают «ручкой вверх», стараясь попасть опрокинутой «шишкой» в замок на панели, но это не удается, потому что один из акванавтов отпускает «ручку», и зонт медленно валится набок. Двое плавающих у дна стремятся подхватить его, но в это время «шишка» выскальзывает из панельного замка.
— Нет, — спокойно говорит Раздолин, глядя на всю эту возню за иллюминатором. — Так дело не пойдет. Алан, заводи в замок, а Майкл с Анзором придерживайте легонько сверху. Но легонько, не надо дергать… Начали!
Зонтик опять поднимают и начинают заводить на прежнее место.
— Вот так, — комментирует Раздолин. — Майкл! Не дави! Ты же им мешаешь! Только придерживай, Анзор, сейчас на тебя упадет. Не отпускайте сверху, пока Алан не замкнет растяжку. Алан, давай… Молодец. Майкл может отпустить, а ты, Анзор, держи. Хорошо… Ну, вот и все… Крепите…
Позади Раздолина у электрической плиты орудует дежурный по подводному дому Джон Стейнберг. Он тоже в плавках, но этот «костюм-минимум» дополнен белым крахмальным фартуком. На электрической плите в большой сковородке шипит сало, краснеют помидоры, а Стейнберг колет в сковородку яйца.
— Ты сам придумал такую яичницу? — не оглядываясь, спрашивает Стейнберг.
— Это украинцы без меня придумали лет за пятьсот до моего рождения, — отвечает Раздолин, глядя в иллюминатор.
В иллюминатор видно, как огромный сложенный зонтик начинает раскрываться под водой, подобно цветку. Внутренняя поверхность поднятой вверх чаши оказывается зеркально блестящей, и тени маленьких волн, бегущих где-то высоко над ней, отражаются в солнечной сфере — лазерного приемника, рождая причудливую игру света.
— Мне очень нравится русская кухня, — удовлетворенно оглядывая сковородку, говорит Стейнберг. — Мне только хлеб у вас не нравится.
— Ну, ты и сказал! — оборачивается Раздолин.
Из динамика на стене голос Редфорда:
— Не понял. Повтори.
Раздолин в микрофон:
— Это я не вам. У вас все в порядке. Крепите — и домой. Есть хочется.
Голос Леннона:
— Джон, конечно, спит?
Стейнберг подходит к Раздолину и громко говорит в микрофон:
— За этот выпад ты получишь свою порцию отдельно.
— Не понял.
— Поймешь.
— Хватит разговаривать. Я отключаюсь, — говорит Раздолин.
На ручке микрофона гаснет маленькая красная кнопочка. Стейнберг берет прозрачный полиэтиленовый мешочек, кладет в него яйцо, кусочек украинского сала, помидор и клочок бумаги, на котором пишет по-английски: «Для мистера Леннона», — затягивает мешочек веревочкой и опускает в воду входного колодца. Раздолин весело наблюдает за ним. Встает, потягивается, потом говорит:
— Значит, говоришь, хлеб? Но ведь американский хлеб по вкусу — вата.
— Почему вата? — обиженно спрашивает Стейнберг.
